— Ничего страшного, — сказал Ричард Фэй. — Этот костюм быстро сохнет. У меня есть две кошки. Или я об этом уже говорил? Их зовут Мойша и Пинкус.

— Коты?

— Кастрированные, — мягко сказал он. — Вы любите кошек?

— Обожаю, — сказала она. — На самом деле терпеть их не могу. Но я сказала, что они мне нравятся, потому что мне нравишься ты. У меня есть собака по кличке Рокко и попугай, который не разговаривает, чертов змееныш. Юк, ты ведь женишься на мне, правда? Даже несли это только на одну ночь?

— Хм, — сказал он.

— Ты мне нравишься, негодник, — продолжала она. — Я просто без ума от этих мешков у тебя под глазами и от твоих больших желтых зубов и от волос у тебя на шее. Я просто обожаю тебя. Правда.

— Кажется, я здорово набрался, — мягко сказал он.

— Нет, — с серьезной миной возразила она, — раз ты признаешь, что пьян, значит по-настоящему ты не пьян, не так ли? Я хочу сказать, что если бы ты действительно был пьян, ты не смог бы этого понять, так ведь?

— Ты просто умница, — восхищенно произнес он. — Но я должен предупредить тебя сразу: я храплю.

— Ой, да мне совершенно все равно, — сказала она. — Бог мой, я так счастлива. Знаешь, что мне в тебе нравится? Обычно между мною и мужчинами происходит нечто вроде дуэли. В том смысле, что они изображают из себя таких крутых молодцов, а я делаю вид, что игнорирую их, но это все игра, понимаешь? А с тобой мне легко. Не знаю почему, но с тобой я могу расслабиться. Мы ведь можем не играть в эту дурацкую игру, правда?

— Да, — с грустью сказал он, — мы можем не играть.

— Послушай, — тревожно спросила она, — ты ведь не коллекционируешь африканские маски?

— Нет.

— И ты не считаешь себя пупом земли?

— Нет.

— И ты не говоришь «скоренько», «поздненько» и тому подобное?

— Никогда.

— И женщины не звонят тебе то и дело?

— Женщины вообще мне почти не звонят.

— Я хочу, чтобы ты знал обо мне все, — убежденно произнесла она. — Каждую мелочь. Знаешь, я могу достать до носа кончиком языка! Очень немногие люди способны на это, и ни одна горилла этого не может. Смотри.

Он уставился на нее, потрясенный.

— Ты девушка что надо, — вымолвил он наконец.

— Я еще многое умею, но это может подождать. Расскажи мне, что ты умеешь.

— Я могу сыграть «Страна моя» на расческе, обмотанной туалетной бумагой. И еще я знаю множество божественных лимериков note 6.

— «Божественных», — повторила она. — Я бы предпочла, чтобы ты не говорил слово «божественных». Впрочем, какого черта, может быть, я тоже задолбала тебя. Я хочу сказать, я очень тебе надоела?

— Нет, не очень.

— Прости, пожалуйста, — покорно сказала она. — Прости, что я придралась к этому «божественному». Мне совершенно все равно. Ты совсем мне не надоел. Честно, Юк.

Он нежно дотронулся до ее лица своими ласковыми пальцами.

— Не торопись, — прошептал он. — Успокойся. Не гони лошадей.

— Я вынуждена гнать их. Ты не понимаешь. Я солгала тебе. Мне не тридцать лет, мне тридцать два. О черт, мне тридцать три. Или тридцать четыре? Я все время забываю. Я ужасно взвинчена. Не знаю, что со мной происходит. Ничего не происходит. Ничего. Поэтому я тороплюсь. Я хочу, чтобы со мной что-нибудь произошло. Для чего все это? Ты знаешь?

Он был ошарашен. Его лицо помрачнело, массивные плечи поникли. Небольшие, бесчувственные, как у рыбы, глаза пристально смотрели на нее.

— Все мои ровесницы вышли замуж, нарожали детей и теперь несчастливы. Я тоже хочу быть несчастной, как они. У меня есть подруга, она собирается выйти замуж за ничтожество. Именно за ничтожество. Но что я могу ей сказать? Не выходи? Нет, я не могу ей этого сказать. Слушай, Юк, а может быть все это просто чья-то грязная шутка, а?

— Может быть, — задумчиво сказал он, — вполне может быть.

— Мне ничего не нужно от мужиков, честное слово! Я просто хочу любить. Неужели это плохо? Я что, уродина какая-то? Ведь это то, ради чего существуют женщины, разве не так? Но все мужчины, которых я знаю, какие-то нетакие. Ни один из них не подходит. За исключением тебя. Старина Юк Фэй. Ты подходишь. Юк, я терпеливая женщина, но мне в самом деле кажется, что ты должен мне что-то сказать. Знаешь, что-то вроде: «Что ты делаешь в субботу вечером?»

— Может, пообедаем вместе в следующую пятницу? — спросил он.

— Я согласна, — тотчас ответила она. — Очень хорошо; ты взялся за дело не торопясь. О'кей. Я не в обиде. Неторопливо и спокойно. Замечательно. Пятница. Обед. Великолепно. Я не буду гнать. Не буду торопить события.

Он одобрительно кивнул.

— Послушай, — спросила она, затаив дыхание, — ты думаешь, из этого может что-нибудь получиться?

— Получиться из чего?

— Из этого. Ты и я.

— Ох… — медленно проговорил он. — Ты и я? Ну… Можно ли узнать заранее?

— Конечно, — пробормотала она, — все правильно, Юк. Можно ли знать заранее?

«Мне хотелось бы оторвать тебе кое-что, — подумала она, — и толкнуть тебя так, чтобы ты полетел вверх тормашками».

— До пятницы, — сказала она и одарила его кисловатой улыбкой.

Она ввалилась в квартиру Джоу Родса, преисполненная любовью «Роб Роями». С работы она бросилась домой и вытащила тяжело плетущегося Рокко на прогулку по кварталу. Тот вяло помочился на столбик с указателем парковки и запросился домой.

Вернувшись, Элен смешала первый из трех «Роб Роев» и проглотила его пока раздевалась, принимала душ и опять одевалась. Она надела белую шелковую блузку, которую посоветовал Джоу, приглашая ее сфотографироваться и поужинать.

На нем был алый бархатный смокинг с широкими черными атласными лацканами, отделанными белым кантом. Его маленький череп украшала черная феска с драгоценной брошью.

— Это феска старшего евнуха в гареме шейха в Мекке, — сказал он. — Он подарил мне ее в обмен на фотографию, которую я сделал. На ней он запечатлен за чтением «Нэшнл Джеографик» note 7.

— Когда это было, Джоу?

— О… давным-давно. Ну, дорогая моя, я надеюсь, ты проголодалась.

— Умираю с голоду.

— Отлично. Я приготовил грандиозный салат «Цезарь», каждому из нас по омару, чесночный хлеб, а на десерт я два дня вымачивал свежую клубнику, персики, дольки ананасов и виноград в белом вине с коньяком. Звучит?

— Божественно.

— Будем ужинать на кухне. Так проще.

Он накрыл деревянный стол скатертью из дамаской ткани. Столовые приборы поразили ее: серебряные, массивные, разукрашенные причудливыми узорами. Две тонкие, из голубого парафина свечи были вставлены в хрустальные подсвечники.

— У тебя столько прекрасных вещей, — сказала она ему, — их покупала твоя жена или ты сам?

— О, я сам. У меня ничего не осталось от вещей жены. Садись здесь, Элен. Начнем с крюшона.

Он деловито склонился над сервировочным столиком, попыхивая своим неизменным «Голуазом», зажатым в уголке рта.

— Джоу, — встревоженно спросила она, — тебе не кажется, что ты слишком много куришь? Я имею в виду твое сердце…

— А что мое сердце?

— Твое кровообращение.

— Что мое кровообращение?

— Ты говорил мне, что у тебя плохое кровообращение, сердце…

— Ерунда, — сказал он. — Мое сердце работает как часы. Это тебе, моя дорогая. Попробуй. Не горчит?

— М-м-м. Отлично.

— За наше знакомство. — Он улыбнулся, чокаясь с ней. — Да будет оно долгим.

— Почему ты сказал мне, что у тебя плохо с сердцем?

— Должно быть, ты не так поняла меня, дорогая. Я на днях проходил полное обследование и выяснилось, что я в отличной форме. Все тип-топ. Все системы функционируют нормально. Свечи! — воскликнул он. — Господи, помилуй! Чуть не забыл.

Он зажег свечи и выключил верхний свет. Неожиданно он наклонился и коснулся кончиками усов ее шеи.