Я, понимаете ли, не ставлю ей это в вину. Мое природное достоинство и внешность римского императора автоматически привлекают ко мне молодых дам. Тем не менее я не позволял ей заходить слишком далеко. Я всегда следил, чтобы между мной и Рози была достаточная дистанция, поскольку я никоим образом не желал, чтобы до ушей несомненно здоровенного и, вероятно, вспыльчивого Кевина О'Доннела дошли какие бы то ни было искаженные слухи.

– Ах, Джордж, - сказала однажды, всплеснув ручками, Рози. - Если бы вы знали, какая лапушка мой Кевин и как он умеет меня ублажать. Вам рассказать, как он это делает?

– Я не уверен, - осторожно начал я, стараясь избежать слишком откровенных излияний, - что вам следует...

Она не обратила внимания.

– Он вот так морщит нос, а глазами вот так часто-часто хлопает, а еще при этом так ярко улыбается, что ни один человек не может не развеселиться, когда на него смотрит. Знаете, как будто солнышко выглянуло и все осветило. Ах, если бы у меня была его фотография с таким лицом! Я пыталась его снять, но никак не могла поймать момент.

Я сказал:

– Милая моя, а чем вас не устраивает натура?

– Ну, понимаете... - она замялась, очаровательно покраснела, а потом продолжила: - Он ведь не всегда такой. У него в аэропорту страшно тяжелая работа, так что иногда он приходит такой усталый, что немножко хмурится и ворчит. А вот если бы у меня была его фотография, то это бы меня тогда утешало. Сильно-сильно утешало, - закончила она, и в глазах блеснули непролитые слезы.

Должен признать, что у меня мелькнула было мыслишка рассказать ей про Азазела (я его так называю, потому что не собираюсь произносить тот набор слов, который якобы является переводом его имени) и объяснить, что он для нее может сделать.

Однако я очень щепетилен в вопросах сохранения чужой тайны и понятия не имею, откуда вы разузнали про моего демона.

Ну, и кроме того, мне легко подавлять подобные импульсы, поскольку я человек жесткий, реалистичный и глупой сентиментальности не подвержен. Должен сказать, однако, что в твердой броне моего сердца есть некоторые слабые места, доступные для очаровательных юных дам выдающейся красоты, разумеется, я имею в виду вполне достойные и почти что родительские чувства. К тому же я понял, что мог бы оказать ей эту услугу, даже не говоря ничего об Азазеле... нет, не из боязни недоверия - я могу убедить любого нормального человека без психических отклонений вроде ваших.

Когда я представил дело Азазелу, он никак не выразил восторга. Напротив, он мне заявил:

– Ты просишь сделать какую-то абстракцию.

– Ничего подобного, - сказал я ему. - Я прошу простую фотографию. Тебе надо только ее материализовать.

– И это все? Отчего бы тебе самому этого не сделать если это так просто? Ты ведь, я вижу, разбираешься в вопросах эквивалентности массы и энергии.

– Ну только одну фотографию.

– При этом с таким выражением, которое ты даже не можешь определить или описать.

– Естественно, ведь он никогда не смотрел на меня так, как на свою жену. Но я верю в твое могущество.

Я понимал, что лишней ложкой масла кашу не испортить. И не ошибся.

Он мрачно буркнул:

– Тебе придется сделать снимок.

– Я не смогу поймать выражение... - начал я.

– Этого и не понадобится, - прервал он меня. - Это уже моя забота, но проще будет иметь материальный объект, на который можно спроецировать абстракцию. Другими словами - фотоснимок, пусть даже самый плохой, на какой ты только и способен. И конечно, только один. Больше я не смогу сделать, и вообще, не собираюсь рвать мышцы своего подсознания для тебя или любого безмозглого представителя твоей породы из вашего мира.

Да, верно, он часто бывает резок. Я думаю, он таким образом подчеркивает важность своей роли и пытается внушить, что не обязан выполнять все, о чем его попросят.

С О'Доннелами я встретился в воскресенье, когда они возвращались из Массачусетса (на самом деле я их подкараулил). Они позволили мне снять их в выходных костюмах, причем она была польщена, а он отнесся несколько неприветливо. После этого я как можно более ненавязчиво сделал портретный снимок Кевина. Мне бы никогда не удалось заставить его улыбнуться, или сощуриться, или что там еще Рози описывала, но это не было важно. Я даже не был уверен, что правильно навел на резкость. Я, в конце концов, не принадлежу к великим фотохудожникам.

Потом я зашел к своему приятелю, который в фотографии мастер. Он мне проявил оба снимка и увеличил портрет до размера девятнадцать на двадцать восемь.

Он все это проделал с недовольным видом, ворча себе под нос, что он страшно занят, но я не обратил на это внимания. В конце концов, какое значение имеют все его глупости по сравнению с действительно важным делом, которым был занят я? Меня всегда удивляло, сколько людей никак не могут понять такой простой вещи.

Однако его настроение переменилось, как только портрет был готов. Все еще глядя на него, он мне сказал:

– Только не надо мне говорить, что это ты сделал снимок такого класса.

– А почему бы и нет? - сказал я и протянул руку за портретом, но он сделал вид, что ее не заметил.

– Тебе же нужны еще несколько копий.

– Нет, не нужны, - ответил я, заглядывая ему через плечо. Фотография была исключительно четкой и с великолепной цветовой гаммой. С нее улыбался Кевин О'Доннел, хотя я не мог припомнить такой улыбки в момент съемки. Он хорошо выглядел и смотрел приветливо, но мне это было все равно. Наверное, чтобы увидеть в этом снимке нечто большее, нужно было быть женщиной либо мужчиной вроде моего приятеля-фотографа, не обладающего столь высокой мужественностью, как ваш покорный слуга.

– Давай я только одну сделаю - для себя.

– Нет, - твердо ответил я и вынул снимок из его руки, предварительно взяв его за запястье, чтобы он не вздумал его выдергивать. - И негатив, будь добр. Можешь оставить себе вот этот - снимок с расстояния.

– Такое мне не нужно, - ответил он, скривив губы, и когда я уходил, он даже не пытался скрыть своего огорчения.

Портрет я вставил в рамку, поставил на полку и отступил, чтобы посмотреть. Вокруг него было видно вполне различимое сияние. Азазел хорошо сработал.

Интересно, подумал я, как отреагирует Рози. Я ей позвонил и спросил, можно ли мне заехать. Оказалось, что она собралась в магазин, но вот если бы я мог примерно через час...

Я мог, и я заехал. Свой фотоподарок, завернутый в бумагу, я ей протянул без единого слова.

– Боже мой! - воскликнула она, разрезав ленточку и разворачивая обертку. - Это что, в честь какого-то праздника или...

Но тут она его достала, и ее голос пресекся. Глаза широко открылись, и дыхание участилось. Наконец она смогла прошептать:

– Мамочка моя!

Она посмотрела на меня:

– Это то, что вы снимали в воскресенье? Я кивнул.

– Но как вы его точно схватили! Я его такого обожаю. Ради Бога, можно я возьму это себе?

– Я принес его вам, - просто ответил я.

Она обхватила меня руками за шею и крепко поцеловала в губы. Такому человеку, как я, не любящему сантименты, это не могло понравиться, и потом пришлось вытирать усы, но ее неспособность сдержать в тот момент свой порыв была вполне простительна.

После этого мы не виделись примерно с неделю, а потом я встретил ее как-то у лавки мясника, и с моей стороны было бы просто невежливо не предложить ей поднести сумку до дома. Естественно, меня интересовало, не собирается ли она снова полезть целоваться, и я про себя решил, что было бы грубо отказывать, если настаивает столь очаровательное создание. Однако она упорно глядела куда-то вниз.

– Как поживает фотография? - спросил я, опасаясь, не стала ли она выцветать. Рози сразу оживилась:

– Прекрасно! Я поставила ее на магнитофон и наклонила так, чтобы с моего места за столом ее было видно. Он на меня глядит так немножко искоса, с такой хитринкой, и нос у него наморщен как раз как надо. Честное слово, совсем как живой. И мои подруги глаз отвести не могут. Мне приходится ее прятать, когда они приходят, а то вот-вот украдут.