– Вы правы,– подхватил отец.– Значит, вы организовали у себя что-то вроде исторического кружка?

– Да, вернее, краеведческого. Теперь ребята многое могут рассказать о прошлом своего города.

– А вы, извиняюсь, кто по профессии? – спросил отец.

– Электротехник.

– Тогда вы, скорее, должны были бы вести электротехнический кружок.

– Можно и электротехнический.– Дядя Альберт прямо и спокойно смотрел на моего отца.

– Но вы-то сами,– неловко сказал отец,– не станете утверждать, что путешествовали в прошлое на каком-то корабле с полотняным парусом.

– Не стану, разумеется,– улыбнулся дядя Альберт.

– Значит, это результат чтения фантастической литературы,– вздохнул отец.– Ох уж эта фантастика! Детвора прямо-таки помешалась на ней. Некоторые, кроме фантастики, и книг-то других не признают. Вы, наверно, тоже рекомендуете ребятам читать фантастику?

– Кое-что да. Но я, как и вы, против одностороннего увлечения фантастикой.

– Я рад, что мы с вами сходимся во взглядах,– сказал отец.

Ни в каких взглядах они не сходились, и, объясняйся они еще тысячу лет, никакого толку бы не вышло. Надо и мне научиться разговаривать так же, как дядя Альберт. А то я, как дурак, кричу, доказываю то, что нельзя доказать, уверяю всех в том, во что никто не может поверить. Я похож на болтливую сороку, которую никто не принимает всерьез.

Когда мы возвращались домой, отец ласково поворошил мои волосы и сказал:

– Серьезный человек Альберт Анатольевич. Я-то, по правде сказать, подумал, не связались ли вы с каким-нибудь проходимцем. Я ничего не имею против вашей дружбы с ним. У него, я понял, нет семьи, вот он и тянется к детворе.

Мама иначе бы разговаривала с дядей Альбертом, и он с ней говорил бы совсем по-другому. Она бы могла поверить в машину времени.

Утром меня разбудил грохот пустых бидонов во дворе и крик молочницы. Эти молочницы кричат каждая на свой манер. У нашей голос пронзительный и такой громкий, что может разбудить мертвого. Когда она принимается вопить свое: «Молоко, хозяюшки, молоко!»– можно подумать, что где-то пожар. В соседнем дворе молочница выкрикивает только одно слово: «Моо-лоо-ко!» – но разделяет его на слоги и каждый слог поет, словно в опере. Это настоящий утренний концерт.

Я вскочил с постели, кое-как оделся, схватил бидончик и побежал за молоком.

Возле молочницы уже стояла Тонька с пол-литровой банкой и в калошах на босу ногу.

Мы купили молока и пошли. Тонька с банкой, а я с бидоном.

Из окна нижнего этажа выглянул Зельц. Увидел нас и тотчас отступил в глубину комнаты.

– Всегда за всеми наблюдает незаметно,– сказал я.– Как будто чего-то выжидает...

– Ничего он не выжидает. Просто не хочет, чтобы мы его видели.

– А почему?

– Не знаю. Меня это не интересует.

– А сама ездила с ним кататься на велосипеде...

Тонька вдруг улыбнулась. Вообще-то она редко улыбается. И сейчас от ее улыбки мне стало не по себе.

Мы замолчали. Молча прошли мимо гаражей. Мимо сваленных в кучу пустых ящиков из-под яблок. Только шаркали Тонькины калоши. Я глядел вниз и вдруг почувствовал, что Тонька смотрит на меня. Я почувствовал, что начинаю медленно краснеть, что все больше и больше горят мои щеки и уши.

Ничего больше не сказав друг другу, мы пошли каждый к себе домой. Уже входя в дом, я посмотрел на соседний подъезд. Тонька стояла с банкой и глядела на меня.

За завтраком я сказал отцу:

– Купи мне дамский велосипед.

Мама, державшая кофейник, пролила кофе мимо чашки. Отец перестал есть и с беспокойством уставился на меня:

– Почему дамский?

– Так.

– Гм...

Мама отставила кофейник и потрогала мой лоб. Рука у нее была горячая от нагретой ручки кофейника.

– Я бы купил тебе велосипед с моторчиком,– сказал отец,– если бы не боялся, что ты угодишь под машину. Ты ведь будешь носиться, я знаю тебя.

– И думать не смей о велосипеде,– сказала мама.– Мы тебе купим электрическую гитару.

– У меня нет слуха! – закричал я.

– Во-первых, не кричи. Что это за тон? Во-вторых, откуда ты взял, что у тебя нет слуха?

– Оттуда, что я все песни пою на один мотив. Светка за живот держится, когда я пою. У меня вообще нет никаких талантов.

– У каждого человека есть какой-нибудь талант. Но его надо выявить.

– Мне нужен дамский велосипед!

– Вообще-то причуда в его духе,– сказал маме отец.

Из всего этого разговора я понял, что велосипеда мне не видать как своих ушей. Значит, Зельц и дальше будет учить кататься Тоньку, будет помогать ей садиться на велосипед, подталкивать... Я не доел завтрак и ушел в другую комнату. Мама с отцом, конечно, обсуждали мое странное поведение. А странного ничего не было...

Уже был на исходе август. До занятий в школе осталось совсем немного времени.

В последнее воскресенье мы с Тонькой утром отправились в кино.

Тонька еще больше вытянулась за лето и еще сильнее похудела. Она переросла меня на целых полголовы. На ней были туфли ее матери – белые, с черными застежками. Я украдкой поглядывал на Тонькины туфли. Шла она не спеша. Это тоже было непривычно. Обычно она летела куда-нибудь сломя голову.

День был теплый и ясный. В небе, как паутинки, сверкали редкие волокна облаков, и где-то там распадался на белые грядки след самолета.

– Ты о чем думаешь? – спросила Тонька.

– Знаешь, раньше мне казалось, что путешествие это просто так, что побываешь в прошлом – да и только. Вроде как на экскурсии. Но вдруг оборвалось время... И мы какие-то ненужные пришельцы, а кругом – все чужое и страшное.

– Правда,– кивнула Тонька.– Даже удивительно, какие мы там стали ненужные. Это страшнее, чем... не знаю даже, что.

Мы с Тонькой уже не могли думать о своей собственной жизни, не связывая ее с путешествием.

– И знаешь, я решила стать врачом,– вдруг сказала Тонька.– Мне все снится та девочка... во сне я ее перевязываю...– Она нахмурилась, замолчала. Потом спросила: – А ты?

– Я?

А правда, кем же я намереваюсь стать? Как и прежде, до путешествия, я не знал, кем буду, куда пойду после школы – работать или учиться, однако теперь я не знал это совсем иначе. Не знал потому, что боялся ошибиться в выборе.

– Что же ты молчишь? Я лишь пожал плечами. Но Тонька не отставала:

– Махмут собирается в физико-технический, Славка думает стать палеонтологом... А ты? Интересно... Ты... и вдруг не знаешь.

Тонька как-то легко и радостно рассмеялась.

– Это хорошо, что не знаешь,– с улыбкой заглянув мне в лицо, сказала она.

Ее каблуки стучали непривычным четким звуком, как живые часы, отсчитывающие секунды настоящей жизни в настоящем времени.

Какой теплый день... И как жаль, что уже ничего нельзя исправить в прошлом. Но если мы не можем вмешиваться в прошлое, то в будущее ведь можем!

Я хотел сказать об этом Тоньке, но не сказал, потому что она, по-моему, думала о том же самом.