– Я просто предложил ей выпить.

– С какой стати? После того, что она с тобой сделала, ты должен был пройти мимо, не поздоровавшись.

– Она ничего плохого мне не сделала, Лео. Все сделал я сам. Разум предлагает поступки воле, верно? А воля решает, делать нам это или нет. Так нас учили в школе. В смысле – некого винить, если ты в дерьме.

– Ты учти, как только ты начнешь снова гоняться за подобными развлечениями, тебя ждет одно из двух: либо тюрьма – про нее ты и так все знаешь, – либо вот этот стол. – Лео подтвердил свои слова взмахом руки. – Кончишь как и твой приятель.

– Завтра я съезжу в Карвиль.

– Будь так любезен, – откликнулся Лео. Склонившись над Бадди, он коснулся острым кончиком троакара его живота, облюбовав мягкое местечко в паре сантиметров повыше пупка.

– Погоди! – взмолился Джек. – В котором часу надо ехать? – Лео уже надавил на троакар, протыкая плоть. – Да погоди же, Лео, прошу тебя! Вот черт! – И он выскочил за дверь.

Бармен в «Мандине», молодой парень по имени Марио – Джек его хорошо знал, – принялся расспрашивать:

– Эту штуку прямо так и втыкаешь в человека, словно ножом его закалываешь?

– Ну а как же иначе?

– И всего-всего так надо истыкать?

– Нет, троакар вставляется в одно место и там остается. Ты его только наклоняешь, меняешь угол. Твоя задача – кишки провентилировать. Если наткнешься на печень, а она твердая, не поддается, значит, чувак был выпивоха, цирроз печени нажил.

– Господи Иисусе, я бы никогда не сумел проделать такое.

– Ко всему привыкаешь.

– Еще мартини?

– Да, и три оливки. Потом переключусь на что-нибудь еще.

– Нет, я бы ни за что.

– Те бальзамировщики, которые работают на себя, а не на контору, – знаешь, разъездные, вроде коммивояжеров, – берут сотню за каждого. Что скажешь? Ты бы мог заработать штук тридцать-сорок в год.

– Только не я. – И Марио отошел в сторонку.

В просто обставленном кафе с высоким потолком в субботу народу почти не было. Туристы так далеко по Кэнэл-стрит не забирались. Зато Джеку с Лео удобно – всего квартал от конторы «Муллен и сыновья». После похорон они заявлялись сюда прямо в темных костюмах с жемчужно-серыми галстуками, усаживались за стол, неторопливо заводили разговор, как-то даже церемонясь друг с другом, пока, – о, какое облегчение, какое счастье! – пока не прибывали первые стаканы ледяной водки с мартини. С оливками для Джека, с лимонной цедрой для Лео. У Лео начинали блестеть глаза, он подзывал официанта, негра с окладистой бородой, который еще снимался в том кино – «Милая малышка» – и называл их похоронщиками. Лео говорил ему: «Будь так добр, Генри, повтори, если ты не против. Мы-то уж точно не против, Генри». А потом они ели устриц и суп из артишоков.

Марио вернулся к бару с мартини, поставив коктейль на салфетку перед Джеком.

– Нет, не понимаю, как ты можешь заниматься этим всю жизнь. Тоже мне работа – с мертвяками возиться.

Джек отхлебнул глоток и хотел сказать что-то вроде: по крайней мере, покойники ни на что не жалуются и лишних трудностей не создают, однако, подумав, ответил:

– Не знаю. Сам не знаю.

Отхлебнул еще глоток, сунул в рот оливку, пожевал, запил очередным глотком. Вот так-то оно лучше.

– Говорят, вы женщин в гроб без трусиков кладете, а?

– Кто тебе сказал?

– Не помню, слыхал где-то.

– Мы одеваем их с головы до пят, вплоть до носков. Обувь по желанию родственников, а все остальное – обязательно.

Марио принял у Джека пустой стакан и сменил подставку под коктейль.

– А вам попадаются роскошные девчонки, я имею в виду фигуристые – ну, ты понимаешь, – с ними вы все то же самое проделываете?

– Это тебе больше пришлось бы по вкусу, а?

– Не, я все равно не стал бы этим заниматься.

– Знаешь, что в нашем ремесле самое скверное? Привозят очередной труп, смотришь на него и видишь – господи боже мой, да это же мой приятель!

– Тут-то тебя и пробирает, верно? Когда видишь знакомого.

– Даже если давно с ним не встречался. Вот как сегодня. Когда я увидел этого парня на столе, глазам своим не поверил. Лежит мертвый, а сам на восемь лет старше, чем когда я видел его в последний раз. Понимаешь? Он словно другим человеком за это время стал. Смотрю на него – его звать Бадди Джаннет – вроде я его знаю, а вроде и нет. Не знаю, где он бывал, что делал.

– От чего он помер?

– Понимаешь, он не просто мой старый друг. Когда я встретился с этим парнем, в первый раз поговорил с ним, это всю мою гребаную жизнь перевернуло.

– Он что, типа священника?

– Нет, он взломщик. Гостиничный вор.

– Вот это да!

– Ты ж знаешь – я сидел.

– Ты как-то говорил. Три года, верно?

– Ну вот, когда я встретил того парня… или нет, погоди, начнем с начала. После школы я работал на «Мезон Бланш», мужской моделью, они публиковали мои фотографии для рекламы. Говорили, у меня идеальный сороковой размер, все пропорции, и зубы отличные, волосы тоже. Но я это бросил, это было такое дерьмо – стоять, позировать, а они юпитерами светят. Так вот, когда я его встретил…

– Этого парня?

– Ну да, восемь лет назад. Мне было тридцать два, я работал на братьев Ривесов, получал пару сотен в неделю – и вся любовь.

– Они тоже сюда заходят, Эмиль с братом.

– Знаю. Они мне дядьями приходятся. Ну вот, в ту ночь я зашел к Феликсу на Ибервилле, пивка выпил, устрицами закусил, выхожу и наталкиваюсь на ту бабу. Она спрашивает, снимался ли я в рекламе. Я говорю: «Да, для „Мезон Бланш“, если знаете это место». По ее разговору слышу, что она не из наших мест. Баба говорит – она приехала из Нью-Йорка делать снимки для каталога голландской спортивной одежды. У них еще обязательно тюльпан на рубашке. Она дает мне тысячу баксов за четыре дня съемок. Штуку гарантировано, а может, еще и сверхурочные. Иона рассматривает меня, трогает волосы, и я понимаю, что ей надо от меня еще кое-что кроме съемок.

– А собой-то ничего?

– Ничего, стильная такая, в тонированных очках, а кожа белая-белая. Ей было года сорок два – сорок три.

– Это не страшно.

– Звали ее Бетти Барр, менеджер по рекламе. Все модели, и фотограф, и его помощники звали ее «Беттибар» – в одно слово, как имя. Меня это почему-то раздражало, и я вообще никак к ней не обращался. С утра начались съемки, по всему городу – на Джексон-сквер, само собой, в парке Одубон, у маяка на канале, в доках у Лафитт, а там все ловцы креветок сбежались посмотреть на нас. Таращатся, а мы перед ними выставляемся, точно счастливы до усрачки, напялив на себя эту одежку, все эти рубашки для регби, свитера, что там еще… Там был такой парень, Майкл, он со мной и словом не перемолвился, ему вроде до лампочки, как идиотски он выглядит и что эти рыбаки про него между собой говорят. Девчонок это тоже не беспокоило, им и было-то лет по шестнадцать-семнадцать. Ты бы налил мне еще. Водки. – Джек подтолкнул свой стакан бармену.

Марио отошел за бутылкой, а Джек, прикрыв глаза, вспоминал, как вели себя девочки. Они без проблем входили в роль, принимали любую позу, если требовалось – каменное лицо, если надо – улыбочка или такое выражение, будто их что-то удивило. Джека просто поражали их заученные позы, их профессионализм – эти девочки были настоящими моделями, они растворялись в своей работе, забывали о себе, какие они на самом деле. Он их спрашивал: «Ты можешь себе представить, чтобы парень по доброй воле такое надел?», а они отвечали: «Конечно». Симпатичными они казались, только когда позировали, а вот Джек нравился им, когда не работал.

Марио вернулся, налил Джеку водки, и тот продолжал рассказ:

– Мы поехали на улицу Тулане, я надел эти чертовы штаны – зеленые такие, яркие-преяркие, а сверху розовую рубашку с тем самым тюльпаном, и как раз на углу Сент-Чарльз-авеню ребята из тюряги «Саут-Централ» копают траншею. Само собой, они такое зрелище не пропустят, давай орать, кто во что горазд. Я тогда починкой органов занимался, ползал, что твой паук, по органным трубам, та еще работенка. Но не мог же я подойти к этим парням и сказать, что вообще-то я не меньше ихнего вкалываю. В общем, и без того скверно, а тут еще Беттибар идея осенила: взяла и напялила мне на голову соломенную шляпу, этак набекрень. Я ей говорю: «Пардон, конечно, но вы хоть раз видели, чтобы человек шляпу вот так набекрень носил?» А она мне: «Тебе идет».