Мощь и ярость волн были беспредельны, но на моей стороне кроме моих мышц — мощных турбин — были точнейшие расчеты, рождаемые более молниеносно, чем молнии бури.

Правая моя рука уже почти дотянулась до шхуны, которую море избрало своей игрушкой. Правда, рука дрожала, не в силах осуществить точных расчетов, и приходилось давать поправки — сотни поправок в минуту. Двигатели не успевали повиноваться. Катер упал в расщелину, открывшуюся между двумя волнами, дифферент на корму составил двадцать семь градусов. Я еле успел выровнять его и отработать назад, чтобы следующую волну встретить во всеоружии.

Еще хуже было с левой рукой — с левым катером. Он отвернул на крутой волне, клюнул носом и не успел выровняться.

Вода затопила клапаны, регулирующие подачу смазки на турбину. С надрывом работали циркуляционные насосы. Крен на борт достиг сорока градусов. Сорвались наглухо принайтовленные предметы, и тогда обрадованные волны мощным ударом положили катер на борт под углом в сорок четыре градуса — на пределе остойчивости. Я почувствовал, как напряглись и затрещали мышцы на левой руке, и знал, что так же — только сильнее во много крат — трещит и рвется оснастка, угрожающе скрипит корпус катера, вода захлестывает двигатель.

“Лево на борт!” — мысленно скомандовал я.

Тусклое солнце никак не могло разорвать туман над изломанной и заплеванной кромкой горизонта.

Робот Тим взобрался на мачту, закрепил фал. Взвился мой флаг — флаг спасателей.

Конечно, если бы на моем катере были люди, они бы не вынесли таких маневров. Расстояние между катером и шхуной неуклонно сокращалось — десять кабельтовых… четыре… три… Дрожа корпусом, катер остановился в угрожающей близости от шхуны на присмиревшей от такой дерзости волне.

Второй катер подошел одновременно с другой стороны борта.

Теперь я видел напряженные лица людей на шхуне, с надеждой вглядывающиеся в спасательные суда. Особенно поразило меня бледное с синевой лицо совсем юного курсанта. На этом, словно плывущем в тумане, лице выделялись лишь молящие глаза и дрожащие губы.

Правая моя рука сделала бросательное движение. В тот же миг правый катер выстрелил буксирным концом.

Его поймали и закрепили на шхуне.

Левая рука ждала. Ей было трудно, ее трясло и ломало, но и она сделала такое же движение, как правая.

Второй буксирный конец закрепили на борту.

Теперь я держал шхуну двумя руками, перебирая канаты, отводил их и выравнивал. Шхуна скользила по волнам, проваливалась, и тогда я выдергивал ее из пучины. У меня было такое впечатление, будто я пытаюсь удержать в воде голыми руками очень сильную скользкую рыбу.

Мозг работал с предельным напряжением, давая команды вычислительной машине. Машина производила миллионы расчетов. У меня кружилась голова, нужно было переключиться на защитный режим, но я боялся, что за то время, пока буду переключаться, на мгновение упущу контроль над рукой-катером. Лицо курсанта все еще плыло передо мной, слегка размытое, подернутое туманом. Я спросил себя: шалят ли это клетки сетчатки глаза или клетки памяти? Но искать ответ было некогда.

Правую руку сильно дернуло несколько раз, острая боль пронзила ее от кисти до предплечья. Я чуть было не выпустил канат. Мои пальцы разжимались сами собой. Появилось ощущение, что нет среднего пальца. Я невольно бросил взгляд на руку, сжатую в кулак. Средний палец был совершенно белый, неживой. Нужно было немедленно разжать кулак, расслабить. Но тогда…

Яростно завывающий серо-зеленый вал закрутил белые усы пены и ринулся на катер. Он обрушился на него, подмял. Катер клюнул носом, затем выровнялся и сразу же провалился кормой.

Жернова вращались в моей голове, красная пелена заволокла глаза. Но и сквозь нее я видел то же самое юное лицо, которому угрожал вал с белыми усами, готовый смыть и его, и меня, и еще миллионы крохотных живых островов. Этот вал казался мне посланцем и орудием природы, беспощадной к своим творениям, если они слабы. А чтобы стать сильными, чтобы выстоять против зазубренных гребней, есть только один путь — сплотиться, стать полосой суши, упереться всей массой и не дать себя сдвинуть. И тогда море, не сумевшее уничтожить нас поодиночке, угомонится, станет послушным и ласковым, начнет наносить песок и камни, расширяя и укрепляя полоску суши, которая оказалась сильнее его…

Мне удалось и на этот раз выровнять катер, вырвать добычу буквально из самой пасти моря. И оно в отместку швырнуло его на риф. Винт катера продолжал вращаться, накручивая на себя оборванный трос.

Удар. Треск раздираемого металла. Нестерпимая боль в руке.

Только бы не разжать пальцы!

По моему приказу робот Тим прыгнул за борт, чтобы очистить винт. Безумная затея. Я это знал, но больше ничего придумать не мог. На одном канате шхуну не привести в бухту. Надо использовать любой шанс, каким бы ничтожным он ни был.

Вздыбился новый вал, глухо заревел и пошел в атаку. Прощай, верный Тим! Мне было его жаль, как лучшего безропотного слугу, почти друга. Но я не мог забыть молящее лицо, вылепленное из такого же материала, как я.

Обломки катера швырнуло на рифы. Волны — бешеные языки, рифы — зубы…

Рука онемела. Пальцы разжались сами собой…

Осталась одна рука, один катер, один канат. И — мозг, молниеносно перебирающий варианты, подсчитывающий и рассчитывающий, направляющий машину, дающий ей волевое начало…

Я помню все так четко и ясно, как будто это происходит сейчас. Помню, как кружилась голова и ломило виски, помню беспощадную боль в затылке, скрежет жерновов, когда казалось, что еще секунда — и мозг не выдержит напряжения…

Когда катер со шхуной миновали входные буи и вошли в бухту, у меня уже не было сил радоваться.

Я успел переключить управление на вычислительную машину, повалился на постель и уснул. Я не слышал, как в мою комнату вошли люди со шхуны, как они хлопотали вокруг меня.

Проснувшись, я увидел перед собой знакомое лицо с большими, круглыми, усталыми глазами.

— Здравствуй, дружище! — сказал мне доктор Барновский.

— Здравствуйте, доктор, — ответил я. — Будете ругаться?

— По какому поводу? — его густые брови подпрыгнули.

— Я плохо выполнял ваши инструкции и, по-видимому, заболел. Опять жернова работали…

Вот когда он захохотал во все горло:

— Заболели? Жернова? Да плюньте вы на них! Они вам больше не страшны…

Он встал и посмотрел в окно. Я приподнялся на локте и взглянул туда же.

Море было залито солнцем. Оно сверкало, разглаженное и отутюженное, натертое до блеска, оно вздыхало, умиротворенное. Стоял зеркальный штиль. И тень от пирса только подчеркивала его великолепие, погрузившуюся в него чашу неба, плавающие в ней снежинки облаков… В моем сознании жила мысль: я нужен людям, а они очень нужны мне… До скорой, очень скорой встречи!

Борис

Я складываю письма в аккуратную стопку. Теперь я понимаю, кого видел на острове, в окне башни маяка. Нового пациента доктора Барновского.

И я уже знаю, что буду делать этим летом, как проведу отпуск. Я соберу своих друзей-аквалангистов, и мы исследуем подводные хребты, протянувшиеся от острова к континенту, проникнем в тайну их возникновения. Ведь уже теперь я твердо уверен: именно во время пребывания там Бориса от острова к континенту протянулся еще один хребет…