На следующий день после обращения к Филарету у Алябьева, Шатилова, Давыдова и Глебова отбирается подписка о невыезде. 14 марта происходит эксгумация. Действие, которое всегда производится если не втайне, то, во всяком случае, в специальном помещении и в присутствии самого узкого круга профессионально причастных лиц, превращается с ведома и по желанию полиции во всенародное зрелище. Первый и единственный раз в истории Москвы.

Главный помощник Шульгина 1-го, не уступающий ему в ретивости и службистском рвении, полицмейстер А. П. Ровинский приглашает – иного определения не найти – присутствовать всех желающих. Вскрытие будет происходить среди бела дня, в самом Симоновом монастыре – особо оговоренное Филаретом или специально подсказанное ему свыше условие – при гостеприимно открытых воротах. Никаких ограничений для входа полицией установлено не было.

Сколько их нашлось любопытствующих, жадных до всяких зрелищ? «Не сотни, но, может быть, тысячи, – напишет под свежим впечатлением случившегося Екатерина Александровна Алябьева, – были зрителями сего необыкновенного, ужасного и жалостного зрелища, разнесшегося тотчас по стогнам столицы с ожидаемою баснею».

Сестра композитора была права. Вне зависимости от результатов вскрытия молва должна была объявить участников прощального обеда в Леонтьевском убийцами. Полиция, со своей стороны, не могла допустить благоприятных для обвиняемых результатов – слишком сложным оказалось бы в таком случае положение Шульгина 1-го.

Меры предосторожности были предусмотрены: производившего вскрытие прозектора не привели, как того требовала процедура, к присяге, и – главное – ему не дали подписать протокол. Может быть, потому, что он на это бы и не согласился? Так или иначе, ото всего можно было отказаться, все поставить под сомнение. Путь для слухов, обывательских сплетен и вымыслов был свободен.

Для семьи Алябьевых первый акт начинавшейся трагедии становился тем тяжелее, что разыгрывался у родительских могил. Сюда привезли они прах матери, скончавшейся в Казани. Здесь была могила отца: Александр Васильевич скончался в октябре 1822 года.

Шестьдесят с лишним лет военной и гражданской службы принесли старику величайшее уважение сотрудников и окружающих. С высоким начальством независимый нравом Алябьев-старший не общался, милостей у двора не искал. Исполняя должность правителя Тобольского наместничества, не побоялся принять отправляемого в ссылку Радищева, задержать его на семь месяцев в самом Тобольске, хлопотать об удобствах дороги, снабдить деньгами, разрешить публикацию в местном журнале «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Впрочем, и само появление этого первого в Сибири журнала, как и первой типографии, первого театра с превосходным оркестром, нескольких училищ, было делом Алябьева-старшего. На его памятнике в Симоновом монастыре появилась благодарственная надпись:

Страшный спектакль в Симоновом монастыре принес необходимые обер-полицмейстеру результаты. Не имевший правовой силы, не подписанный прозектором протокол вскрытия утверждал смерть Времева от жесточайших, вызвавших разрывы внутренних органов побоев. 14 июля дело к производству принял друг Пушкина, судья Иван Иванович Пущин.

Все дворовые Алябьевых продолжали отрицать сам факт карточной игры, тем более драки. После жесточайшего следствия «с пристрастием» – избиениями и прямыми пытками только трое из двенадцати изменили свои показания. Только их судья и включил в дело, упрямые были от него отстранены. Калугин, до тех пор содержавшийся под стражей из-за разнобоя в показаниях, отпущен на свободу, а там и в свое воронежское поместье. Алябьева и его товарищей никто выслушивать не стал. Правда, суду пришлось согласиться на требуемую ими повторную экспертизу останков Времева. Речи не могло быть о новой эксгумации – только об экспертизе по уже существующим протоколам и первоначальному заключению лекаря Корецкого, составленному сразу же после кончины. И – университетские светила русской медицины обвиняют участников Симоновской трагедии в полной профессиональной неграмотности.

Для автора «Начальных оснований всеобщей патологии», представителя старой московской медицинской династии Ф. А. Гильдебрандта совершенно очевидно: смерть носила естественный характер и никаким насилием не сопровождалась. Мало того, Гильдебрандта неожиданно поддерживает декан медицинского факультета, самый знаменитый и уважаемый доктор Мудров, профессор патологии Медико-хирургической академии. Их доводы абсолютно убеждают даже Бенкендорфа.

23 октября 1825 года на совместном заседании I Департамента Московского уголовного суда и I Департамента Земского суда Алябьев и его товарищи были полностью оправданы за отсутствием состава преступления. Решение могло бы быть единогласным, если бы не особое мнение судьи Ивана Ивановича Пущина. Пусть не было убийства, пусть не было драки, достаточно (недоказанного!) факта карточной игры, чтобы четырех храбрейших офицеров, участников Отечественной войны 12-го года лишить чинов, орденов, дворянства с последующим зачислением в солдаты. Если же по ранениям или по возрасту былые ветераны для военной службы не годились, ее следовало заменить пожизненной ссылкой в Сибирь. По выражению биографа И. И. Пущина Натана Эйдельмана, Иван Иванович не терпел самого духа «гусарской вольницы». Как, впрочем, и вступивший на престол Николай I, подтвердивший в отношении Алябьева: невиновен, но «таких» следует держать как можно дальше от столиц.

Больше до конца своих дней автор «Соловья» не смог побывать у могил родителей в стенах Симонова монастыря.