На целую зиму стали старше эти трое людей с тех пор, как сиживали вот так же на крутых горах над другой великой рекой, и на много лет постарели с того времени, как текла перед ними еще иная теплая река под высоким солнцем – тихий Дон.

А теперь сидели они в простой мужицкой одежде прямо в дорожной пыли и прохожий народ вовсе не замечал их.

Место вокруг не было ни убогим, ни сирым. Виднелись церковки с пестрыми луковицами, иные со звонницами такого замысловатого строения, какого и не видано было на Руси. Кровелька на тонких паучьих ножках, закоптелая, но сверху тронутая жаркой ярью, стояла над проемом, в котором глухо, подземно перестукивали по железу кувалды и сипели меха. Повозки, все одинаковые, ровно груженные, катились по гладкой, устланной бревнышками дороге, бежавшей из просеки в лесу к длинным приземистым, тоже одинаковым домам у пристани. Поодаль, в лощинке, ухала сильно, тяжко, нечасто деревянная баба; и под дружные, в голос, покрики ворочал своим хоботом облепленный людьми ворот.

Плосколицый сказал, дивуясь:

– Этого не было прежде.

Тогда удивились двое других и маленький выговорил:

– Н-ну!.. Ты, что, бывал тут разве, побратимушка?

Но внезапно брякнули и растворились тяжелые ворота и всадники выехали из них. Кони блистали серебристой сбруей, богато расшитыми чепраками. Первый всадник был стар; чуть поодаль, в парче и соболях, ехали двое молодых.

Встречные низко кланялись им. Люди, работавшие на улице, скинули шапки. Но один из задних всадников махнул им рукой, и те надели шапки и опять взялись за свое дело.

Трое сидевших не спеша поднялись, когда верховые поровнялись с ними. – Будь здоров, – сказал Ермак переднему. Тот только шевельнул бровями на крупном, грубом лице. Племянник Никита, ударив лошадь концом сапожка, поровнялся с дядей Семеном Аникиевичем.

– Кто таковы? – быстро спросил он, внимательно оглядывая захожих людей и будто нетерпеливо ожидая чего-то.

– Воевода казанский прислал меня с людишками, как вы писали.

Ермак показал на Богдана Брязгу и Гаврилу Ильина:

– Это – головы при мне.

– Гм! Казанский! – буркнул Семен Аникиевич.

Никита прищурился:

– Из Казани не близкий путь: так скоро не ждали.

Максим поглаживал рукою в перстнях шелковистые усы. Он молча разглядывал троих, стоявших без шапок. Дул прохладный ветер, чуть перебирал жесткие, в кружок обстриженные волосы на голове скуластого, чернобородого, с впалыми глазами. Тусклые, будто заволокой закрытые глаза, лицо колодника. Максим поджал губы.

– Чудные ратнички завелись у московских воевод!

Встряхнул длинными, до плеч кудрями.

– Ступайте к приказчику. Нам недосуг с безделицей возиться…Дела с казанским воеводой были для них безделицей!

А Никита усмехнулся и первый тронул коня шагом – уже впереди остальных.

Казаки зимовали на Каме на пустынном островке, кормясь волжскими запасами и выведывая. Теперь Ермак сам пришел в городок, но, прежде чем открыться, походил по городку и окрест.

Когда ввечеру он явился в строгановские хоромы, Никита Строганов без тени удивления ответил низким поклоном на его поклон и сказал:

– Добро пожаловать! Давно бы так!

Через два дня все казаки снялись со своего камского острова и приплыли в Чусовской городок.

Случилось это, как говорит строгановская летопись, 28 июля 1579 года, в день Кира и Иоана.

Тесная крутая лесенка вела из сеней наверх.

Светло и просторно было в верхних горницах. Солнечные столбы падали из окон, синим огнем сверкали изразцы печей, желтые птицы прыгали за прутьями клетки. Ничто не доходило сюда, в расписное царство, снаружи, из мира нищих лачуг.

В беззвучии, в радужной тонкой пыли, царило тут богатство, неслыханное и невероятное.

Да полно, Пермь ли Великая это, глухомань, край земли?!

Гаврила был при Ермаке. Он смотрел, не отрывая глаз.

Но не "рухлядь" видел он, не мешки с самоцветами, как в побасках, а вещи такого дивного мастерства, что нельзя было вообразить, как они вышли из человеческих рук.

Витые шандалы со свечами. Поставцы с фигурными ножками. Скляницы, чистые, как слезы, легкие, как птичье перышко. Вот чашка, искусно покрытая финифтью. На ней изображен луг. Трава его пряма, свежа и так зелена, как могла она быть, верно, только на лугах, не тревожимых ничьим дыханием. И видно сиянье над травой. Нежные цветы – колокольцы подымаются ему навстречу. А посреди них, стройней и статней цветочного стебля, – молодец, соболиные брови, шапочка на черных кудрях. Щеки – в золотом пушке, алые по-девичьи губы приоткрыты. Он ждет кого-то. Стоит и поет, ожидая… Отворилась створчатая дверь в горницу. Та, что вошла, была молода и нарядна, как боярышня. Она вошла с открытым лицом. Пышные рукава почти до земли, и, поверх белого покрывала, кокошник, унизанный жемчугом.

Она ступала маленькими шажками, высокие каблучки ее стучали; длинные, в палец, серьги вздрагивали.

– Батька! – шепнул Гаврила. – Ты гляди, гляди…

А она быстро поклонилась гостям – мужикам, и лицо ее под слоем белил и румян вспыхнуло.

Потом за створчатой дверью раздались ее скорые-скорые шаги, будто, выйдя из горницы, она кинулась бегом.

Это была красавица жена Максима Строганова.

…Тяжелым серебром завалены столы. По рукам шли кованые чарки, кружки, братины, кубки в виде ананасов, на четверть ведра. Дымилась стерляжья уха. Горячил хмель, и громче обычного звучали голоса под низкими потолками.

– То, что видите, – говорил Никита, – не в единый час создано, да многим хвалиться не стану. Сам, меня не дожидаясь, вызнал. Сказывают, султан был такой, одевался нищим и бродил по городу… Тебе б хозяином быть, Ермак Тимофеевич. У тебя бы копейки не пропало.

– А тебе бы – в атаманы, Никита Григорьевич. Ни один воевода нипочем бы не поймал. Ты-то ведь тоже, – как я спервоначалу казанской сиротой прикинулся, – обо всем догадался.

Истинно, они были довольны друг другом. Никита продолжал:

– Шелка возим через Астрахань. Мастеров-полоняников у ханов выкупаем. Бочками идет к нам аликант, какого и царь не пивал на Москве. Лекари-немчины и всяких ремесел художники голландские – в челяди у нас. Максим сказал:

– Гора огнедышащая – вот что наши вотчины. Погаными окружены. Только и знаем русского, что баньку. Москву чего поминать? Там тишь. Вот Юдин-купец и открыл в той тиши тридцать каменных лавок.

– Солью торгует, – отозвался Семен Аникиевич. – Соль-то, соль чья? Наша. А нас тут свои смерды-холопы выдать каждый день рады.

– Как Иуда Спасителя, – ввернул Максим.

Никита не забыл о хозяйских обязанностях, он поморщился:

– Э, полно с домашними сварами! Сор из избы… Атаман Ермак солью не торгует. А нашей соли Ганза просит. Лунд[15] ничего не жалеет за наших соболей.

Дядя Семен, старый и грузный, поднял глаза от блюда.

– Скажу, как начался род Строгановых. Два ста лет назад татарский князь Спиридон пришел из орды к Дмитрию Иоановичу, к Донскому князю. И так за обиду стало это хану, что поднял он всю орду на Русь. За то, значит, что лучшего своего потерял. А великий князь, возжелав испытать верность нового слуги своего, возьми да и пошли самого Спиридона на татар. Татары сострогали ножами мясо с его костей.

Он перекрестил свое морщинистое мужицкое лицо и торжественно проговорил:

– Поэтому зовемся Строгановыми. Мы – княжьего роду!

И несколько мгновений значительно молчал; никто не решался перебить его.

– Когда князя Василья Васильевича Темного попленили казанцы, погибала Москва, вся Русская земля скорбенела. Кто выкупил из казанского плена слепца-мученика? Лука Строганов, внук Спиридона, а дед Аники, моего родителя!..

Он важно и строго обвел взглядом столы, потом подпер голову и старчески задремал. В свое время круто ему приходилось под тяжелой рукой Аники рядом со старшими братьями, Яковом и Григорием, любимцами отца. Теперь он сам был главой дома Строгановых.