– В таком случае с удовольствием.

– Мамочка а пан Стах? – спросила Литка, дергая мать за платье.

– Ну конечно, и пан Стах Он обо всем позаботился, все для нас приготовил, значит, и он должен поехать.

– Должен! Должен! – воскликнула, оборачиваясь к нему, Литка.

– Не должен, а хочет, – шутливо возразил он.

Вчетвером уселись они в пролетку. Поланецкий был в отменном настроении – еще бы! Напротив сидит Марыня, рядом – Литка. На душе у него стало светло, как в этот утренний час, и проснулась уверенность, что отныне все пойдет хорошо. Во всяком случае, он принадлежит к тесному кружку людей, связанных общими интересами и взаимной симпатией, и к нему же будет принадлежать Марыня. Вот и сейчас она близ него, а главное, их сближает общая приязнь к пани Эмилии и Литке.

Все четверо непринужденно болтали по дороге.

– Отчего вы, Эмилька, приехали раньше срока? – спросила Марыня.

– Литка все время просилась домой.

– Тебе не нравится за границей?

– Нет.

– По Варшаве соскучилась?

– Да.

– А по мне? Ну-ка, отвечай, не то плохо будет.

Обведя взглядом мать, Марыню, Поланецкого, Литка сказала наконец:

– И по вас, пан Стах, тоже соскучилась.

– Вот тебе за это, получай! – сказал Поланецкий и, схватив ее руку, хотел поцеловать, но она стала вырывать ее и в конце концов спрятала руки за спину. А он, поворотясь к Марыне, проговорил с улыбкой, показывая свои крепкие белые зубы: – Вот видите, вечно мы с ней воюем и, однако, любим друг друга.

– Так всегда обыкновенно и бывает, – отвечала Марыня.

– Эх, кабы всегда! – возразил он, глядя ей в глаза серьезно и прямо.

Марыня, покраснев слегка, приняла сосредоточенный вид и, не отвечая ничего, заговорила с пани Эмилией.

– А пан Васковский? – обратился Поланецкий к Литке. – В Италию уехал?

– Нет, он в Ченстохове сошел и приедет послезавтра.

– Здоров он?

– Здоров, – ответила девочка и, взглянув на своего друга, сказала: – Пан Стах похудел, правда, мама?

– Вы и в самом деле неважно выглядите, – заметила пани Эмилия.

Поланецкий осунулся немного – он плохо спал, и виновница его бессонницы сидела напротив в пролетке. Но он сослался на множество хлопот и дел. Тут они подъехали к дому.

Пани Эмилия пошла поздороваться с прислугой, Литка побежала следом, и Поланецкий с Марыней на короткое время остались одни в столовой.

– У вас, наверно, нет здесь никого ближе пани Эмилии? – спросил Поланецкий.

– Ни ближе, ни дороже.

– Трудно жить без душевного тепла… а она так добра, так отзывчива. У меня нет своей семьи, а у них я как в родном доме. И когда они здесь, Варшава кажется мне совсем другой, – сказал он, прибавив уже менее уверенно: – А на этот раз я радуюсь и за вас и хочу надеяться, что благодаря им мы ближе познакомимся… избежим новых недоразумений.

И с мольбой посмотрел на нее, словно желая сказать: «Я не могу так жить! Ну, протяни же руку в знак примирения, будь подобрее со мной, хотя бы ради сегодняшнего дня».

Но именно потому, что безразлично относиться к нему она не могла, он вызывал у нее растущую неприязнь. И чем добросовестней и симпатичней он казался, тем невероятней и непростительней выглядел в ее глазах его поступок.

Деликатной и скорее робкой по натуре Марыне не хотелось омрачать этот день резким ответом, и она предпочла промолчать. Но он и не нуждался в словесной отповеди, прочтя во взгляде ее приблизительно следующее: «Чем меньше ты будешь стараться возобновить наши отношения, тем лучше, а еще лучше вообще держаться подальше друг от друга».

И радость его тотчас померкла, сменившись негодованием и печалью, которая была сильнее, потому что его неодолимо влекло к Марыне, хотя пропасть между ними – это было очевидно – увеличивалась с каждым днем.

И он только глядел на ее милое, доброе лицо, чувствуя: чем безвозвратней он ее теряет, тем дороже она ему становится.

Появление Литки положило конец этой невыразимо тягостной сцене. Оживленная, улыбающаяся, растрепанная, вбежала она в комнату, но, увидев их, остановилась, всмотрелась своими темными глазами сначала в него, потом в нее и, притихнув, села к чайному столу. И хотя Поланецкий скрепя сердце старался быть за завтраком оживленным и разговорчивым, ее тоже не удалось развеселить.

Обращаться к Марыне он избегал, беседуя преимущественно с Литкой и пани Эмилией, и, странное дело, Марыню это уязвило. И к прежним обидам прибавилась еще одна.

Вечером другого дня пани Эмилия с Литкой были приглашены на чашку чая к Плавицким. Зван был и Поланецкий, но не пришел. И это – так уж устроен человек – в свой черед задело Марыню. Тот, кого ненавидишь, должен быть рядом, как и любимый. И Марыня невольно весь вечер посматривала на дверь, а когда стало ясно, что Поланецкий не придет, она, к удивлению пани Эмилии, начала кокетничать с Машко.

Машко был неглуп, но чрезвычайно Высокого мнения о себе и потому принимал за чистую монету изъявляемое ему Марыней расположение. Да и не было особых оснований сомневаться. Неровность ее поведения он приписывал отчасти кокетству, отчасти настроению, и хотя такая переменчивость немного беспокоила его, но не настолько, чтобы удержать от решительного шага.

Бигель был недалек от истины, говоря, что Машко влюблен. Так оно и было. Марыня и раньше нравилась ему, а точный подсчет всех плюсов и минусов окончательно убедил его, что плюсов больше. Конечно, большую цену для молодого адвоката представляло бы состояние, но трезвый взгляд на вещи и доскональное знание общества, в котором он вращался, подсказывали, что богатой невесты ему не найти – ее попросту не отдадут за него. По-настоящему богатые невесты принадлежали или к родовой аристократии, – а в столь высокие сферы он доступа не имел, – или к финансовому миру, который, со своей стороны, желал вступить в родственные отношения с более или менее знатными фамилиями. И Машко прекрасно понимал: аляповатые портреты епископов и рыцарей – предмет насмешек Букацкого – не приблизят его к банкирским сейфам. И не будь даже предки плодом его фантазии, сама адвокатура послужила бы для финансовых тузов неким deminutionem capitis[19]. Да и у него по известным национальным причинам брак такого рода вызывал несколько брезгливое чувство, тогда как женитьба на девушке из хорошей дворянской семьи неизъяснимо прельщала, как всякого парвеню.

Приданого у Марыни, правда, нет или почти нет. Зато женитьба на ней освобождает от денежных обязательств, налагаемых покупкой Кшеменя. И потом, породнившись со старинным шляхетским семейством, можно заполучить дворянскую клиентуру, что уже само по себе немало. А там, благодаря связям Плавицких, к нему перешли бы дела двух-трех, а то и целого десятка по-настоящему состоятельных семей, на что давно уже были направлены его усилия.

У Плавицких, как у всех помещиков средней руки, были родственники, которых они чурались, но были и такие, которые чурались их самих, – не то чтобы из гордости; это получалось как-то само собой, в силу некоего закона социального отбора, сближающего людей более или менее одного общественного уровня. Однако важнейшие семейные торжества на время скрепляют ослабевшие семейные узы, и Машко не просто льстило, что на свадьбе его будут сливки общества, – он рассчитывал в будущем извлечь из этого выгоду для себя. Надо только ловко намекнуть им, как удобно и надежно для них поручить свои дела известному своей энергией адвокату, причем не постороннему, более того: родственнику. Дать им понять, что это доброхотное даяние с их стороны как бы на приданое бедной девушке. Приняв все это в соображение, Машко решил, что сумеет войти к ним в доверие, а со временем и прибрать к рукам. Сначала, по расчетам Машко, будут просто между прочим, в разговоре спрашивать совета как у знакомого или дальнего родственника, больше сведущего в юридических закавыках; если же советы окажутся дельными, станут обращаться все чаще и в конце концов во всем положатся на него. Таким образом, помогая им, он поможет себе. Расширит поле своей деятельности, очистит Кшемень от долгов и, нажив состояние, бросит наконец адвокатскую практику, которой занимался лишь поневоле, рассматривая ее как средство для достижения цели: занять высокое положение, подобающее человеку со средствами и крупному землевладельцу, представителю большой и сильной общественной партии. Прежде чем сделать предложение Марыне, он все предусмотрел, рассчитал и взвесил.