– Да, – потупил глаза Васнецов.

– Что же вы за книгой не пришли?

– Духу не набрался, ваше высокопреосвященство.

– А вы набирайтесь. Художнику много нужно духа. Как никому, пожалуй. Думаю, что «Слово о полку Игореве» вам этого духа прибавит. Совершенно особенное произведение.

Вышел из архиерейского дома – в глазах радужные точки плывут.

– Чай не больно поругали-то? – спросил служка, участливо заглядывая семинаристу в глаза.

– Да нет, не поругали.

– Ну и слава богу! – перекрестил его служка. – Не поругали, и слава богу!

Набраться духу – дело совсем непростое, понедельник не выходил из головы до самого понедельника. Но все оказалось и просто, и сердечно.

Адам Красинский вышел к нему с прекрасным изданием «Слова».

– Скажите, вам не странно видеть это: ссыльный поляк, католик, в сане – занят переводом книги народа, у которого он, хоть и в почетном, но – плену.

Васнецов сдвинул брови. Таких вопросов ему никогда еще не задавали.

– Не смущайтесь. Я отвечу сам. «Слово о полку Игореве» – великая книга. Если культуру представить себе цветущим лугом, то этот цветок – не один из множества, но достояние луга. Он – прекрасен. Через него я пришел к любви. Я люблю русский народ, не испытывая никаких симпатий к вашему, оно и наше – увы! – самодержавию. Но слава богу! Правительство и народ – не одно и то же. Вы это позже поймете.

– Нет, не пойму, – сказал Васнецов, от волнения глухо, прервавшимся голосом.

Архиепископ улыбнулся.

– Вы удивительно честный юноша. Вера в единство – счастливая вера. Редко кто живет с нераздвоенной душою.

– Верующему человеку всегда покойно.

– Покойно ли? – Архиепископ дотронулся до креста на груди.

Удивленным уходил семинарист от архиепископа. Целый день велено заниматься делом, к которому душа лежит. До сих-то пор рисовал, сам себя стыдясь, отнимал время от занятий.

Но скоро, очень скоро пришло иное понятие про художество. Горбом понял, что это за труд. Ох как сводит затекшие мышцы на спине, как быстро немеет рука: мешки и те легче таскать, чем за кисточку день-деньской держаться. Не труд – каторга.

Да только просыпался с радостью, шел в собор с песенкой в сердце. Счастливой бабочкой себя ощущал.

Однако усталость накапливалась, и Андриолли отпустил его на месяц в Рябово, освежить тело и душу.

Дом полон, а без матери все пуст. Виктор целую неделю промаялся этой пустотою. Куда ни поворотись – мамино. Кресло, клубок шерсти со спицами, ложка, шкатулка, зонт, туфли!.. Все вещи на месте, целы, ухожены, а ее нет.

Глазам вдруг открылось, как обветшало все: и дом, и отец, и само Рябово. В этом обветшании он увидел указующий перст. Рябово – само детство. Оно отбаливает в нем, отходит прочь, оставляет наедине с жизнью. Как мышонок, душа попискивала, но он знал – прошлое изжито почти уже до самого конца, скоро он уйдет отсюда… Не думать бы про все это – не спросясь в голову лезет.

На счастье, ребята рябовские с лошадьми собрались в ночное. Напросился с ними.

Ребята устроились над речкой, искупались, и он тоже выкупался. Вода была ледяная, но тело потом горело, показывало хозяину силу.

Виктор нашел хорошей глины. Налепил лошадок, зверушек. Ребятам понравилось. Заодно и привыкли к вятскому гостю, перестали перешептываться.

– За месяцем будем глядеть. У него нынче праздник.

Виктор вспомнил:

– На урожай, что ли, гадают?

– На урожай, – ответили вежливо, но без лишнего слова, по-рябовски.

Виктор расстелил па земле старый отцовский кожух, лег лицом в небо. Было слышно, как ходят близко кони, было видно, как прибывает на земле тьмы.

– Месяц!

Месяц был тоненький, совсем ребеночек. И снова тишина, пофыркивающие лошади, плеск воды. И сладкий сон, слетевший с трепетных вершин крутогрудых берез.

– Перебегает! Перебегает!

Открыл глаза. По небу летели пушистые облачка, и месяц нырял то в одно облако, то в другое.

– Если перебегает – с хлебом, – сказал старший мальчик и, видно, потянулся. – Сколько звезд нынче будет!

– Говорят, по звездам можно всю жизнь человеческую рассказать. Ты сам в люльке, а уже все известно. И смертный час твой, и сколько детей у тебя будет, и кто твоя жена. Только надо звездочку свою угадать.

– Попробуй угадай!

Виктор слушает ребячий разговор и тоже смотрит на звезды. Кем же ему-то суждено быть, попом? Николай тверд: сана принимать не буду.

– Теперь на тебя, сынок, надежда, – сказал отец Виктору. – Васнецовы испокон века священствовали. Нехорошо, если родовая пуповина прервется. Впрочем, я знаю, ты у своего начальства на виду.

Проснулся от прохлады. Сказал ребятне:

– Отвезите домой мой кожушок. Пойду по лесам, по долам.

Пролез по чащобинам и вышел на отдыхающих косарей.

– Здравствуйте, добрые люди! Бог помочь!

– Здравствуй, попович! Садись, молочка покушай. Сел с мужиками, выпил молока с черным хлебом.

– Вкусно.

– А ты хлеб-то сольцой посыпь. Ужас, как хорошо. Поел хлеба с солью.

– Можно, я вас порисую?

– Отчего ж нельзя? Рисуй на здоровье. Как батюшка Михаил Васильевич поживает? Без матушки уж больно скучен стал. Хорошая была пара. Михаил Васильевичу теперь одна забота – вас на ноги поставить. Мило тому, у кого много в дому. А ваш батюшка больше дает, чем берет. Уж мы-то все знаем.

Виктор достал тетрадочку, карандаш. Стал рисовать ребенка с деревянной ложкой в руке. Ребенок взмахивал ложкой, ложка на солнце блестела узорами, ребенок радовался.

– Рисуй, рисуй, с нас не убудет! – сказал мужик и поднялся, поднялись и другие косари.

Виктор попробовал рисовать их – не пошло. Не получалось живого движения. Вздохнул. Закрыл тетрадочку.

– Пойду!

– Ну, пойди, – согласился мужик. – Кланяйся от нас батюшке.

Придя домой, сел на кухне, нарисовал отдельно печь, стол, окно. Потом весь угол.

Пришел старик странник. Ему дали щей и хлеба. Старик ел, а Виктор рисовал. На этот раз получилось. Пошел поглядел сборник Трапицына. Остановился на пословице: «Обед тогда варят, когда дрова горят». Тотчас и нарисовал. Девочка у печи, ребенок крутит ложкой в миске.

Вроде бы то, что надо, покой и благополучие. К брату подошел Аполлинарий, поглядел-поглядел и попросил:

– Дай мне карандашик, я тоже рисовать буду.

«Не лепы ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича? Начата же ся тъй песни по былинам сего времени, а не по замышлению Боянью…»

Тяжело и скучно.

«Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу…»

Виктор закрыл книгу и вспомнил мудрые глаза Адама Красинского. Почему поляку вся эта словесная вязь представляется цветком на лугу?

Снова открыл книгу. Читал, откладывал и все-таки опять читал, насильно впихивая в себя слова, абзацы, страницы. Добил, но не понял Адама Красинского. Опять покой потерял: не по нему это было – отступать. Поскучнел.

Вышел на крыльцо – отец из леса идет. Потный, радостный. Камень на плече тащит. Поспешил навстречу – помочь.

– Ничего, я сам! Запачкаешься. Зашел во двор, свалил груз на траву.

– Гляди.

На камне сиял перламутровый след от доисторической раковины.

– Разве не диво?

Виктор только головой покачал.

– В Вятке музей господина Алябьева открылся. Он такому экспонату был бы очень рад.

– Вот я ему и отправлю находку, вместе с вами.

– Батюшка, а как же с Библией быть? Ученые говорят: окаменелостям – многие миллионы лет, а по писанию, от сотворения мира нынче 7374-й год.

– А я про то не думаю, – сказал отец просто. – Ученые, может, тоже ошибаются на сколько-то миллионов, но они правы.

– Значит, раздвоенность души?

– Нет, Витя! Нет у меня раздвоенности. Я по-стариковски, и ученым верю, и господу богу. Как уж там, когда, но сотворение было. Бог сотворил и землю, и душу человеческую. Земель я мало на своем веку повидал, да уж и не увижу ничего, кроме Рябова, но душе не перестаю удивляться. Нет творения более великого, чем незримая, но живая душа наша.