Мегрэ тщательно побрился и некоторое время приводил в порядок свои дела.

И от этих столь банально растрачиваемых минут зависела жизнь человека.

Когда Мегрэ выходил на улицу, время еще не истекло. Билл определенно исчез, но комиссар не обнаружил никого другого, кто мог бы следить за ним. Мимо проезжало пустое такси. Он машинально поднял руку. Шофер его не заметил, но вместо того чтобы поискать другую машину, Мегрэ решил немного пройтись пешком.

Тут комиссар открыл для себя Пятую авеню и ее роскошные магазины; перед одной из витрин он остановился. Долго стоял, рассматривая трубки, и решил купить себе новую, хотя обычно получал их в подарок от г-жи Мегрэ ко дню рождения и к годовщине свадьбы.

И еще одна подробность, смешная и нелепая. Трубка стоила дорого. Поэтому, выходя из магазина, Мегрэ вспомнил, сколько вчера вечером заплатил за такси, и пообещал себе сэкономить эту сумму сегодня утром.

Вот почему он спустился в subway[4], где потерял довольно много времени, прежде чем добрался до того перекрестка на Финдли.

Небо было тяжелым, серым, но светлым. Дул ветер, хотя еще не шквальный. Мегрэ повернул за угол Сто шестьдесят девятой улицы, и у него тотчас возникло чувство, что произошла катастрофа. Там, метрах в двухстах от него, перед чьей-то дверью, собралась толпа, и, хотя комиссар плохо знал улицу и видел ее только ночью, он был уверен, что это напротив мастерской портного-итальянца.

Кстати, почти все на этой улице, в этом квартале было итальянским. Возле домов играли черноволосые дети, у них были такие же подвижные лица и длинные смуглые ноги, как у неаполитанских или флорентийских мальчишек.

На большинстве лавчонок красовались итальянские фамилии, а в витринах была выставлена болонская колбаса, паштеты и соленья, прибывшие с берегов Средиземного моря.

Он ускорил шаги. Человек тридцать столпились у портновской мастерской, которую охранял от вторжения полицейский; вокруг бегали чумазые ребятишки.

Это походило на несчастный случай, на отвратительные драмы, которые внезапно разыгрываются на улицах и делают лица прохожих как-то жестче.

— Что случилось? — спросил Мегрэ у толстяка в котелке, который стоял в заднем ряду и то и дело поднимался на цыпочки.

Хотя он заговорил по-английски, толстяк ограничился тем, что с любопытством оглядел его и, пожав плечами, отвернулся.

Мегрэ слышал обрывки фраз, итальянских и английских.

— …как раз когда он переходил улицу…

— …Каждое утро, в одно и то же время, он выходил погулять… Вот уже пятнадцать лет я живу в этом квартале и всегда его видел…

— …его стул еще стоит там…

Сквозь окно мастерской виден был паровой гладильный пресс, на котором лежал мужской костюм, а возле окна соломенный стул с довольно низким сиденьем — стул старика Анджелино.

Мегрэ начинал понимать. Терпеливо, с ловкостью, присущей толстякам, он мало-помалу протискивался в гущу толпы и связывал обрывки услышанных фраз.

Лет пятьдесят, назад — нет, пожалуй, больше пятидесяти — Анджелино Джакоми приехал из Неаполя и обосновался в этой мастерской задолго до того, как были изобретены паровые прессы. Джакоми был, можно сказать, патриархом этой улицы, этого квартала, и во время выборов в муниципалитет не было кандидата, который не нанес бы ему визит.

Теперь хозяином мастерской был его почти шестидесятилетний сын Артуро, отец не то семи, не то восьми детей, большинство из которых сами стали уже семейными людьми.

Зимой старик Анджелино проводил целые дни, сидя на соломенном стуле у витрины, частью которой, казалось, стал, и с утра до вечера дымил скверными, вонючими итальянскими сигарами из черного табака.

А весной — так любуются прилетевшими ласточками — вся улица от начала до конца наблюдала, как старый Анджелино устанавливает свой стул на тротуаре, у дверей мастерской.

Сейчас он был мертв или при смерти — этого Мегрэ в точности не знал. Вокруг высказывались различные версии на этот счет, но вскоре послышалась сирена скорой помощи и карета с красным крестом остановилась у края тротуара. Толпа всколыхнулась, расступилась, и два человека в белых халатах прошли в мастерскую, откуда вышли через несколько минут с носилками, на которых лежало тело, накрытое простыней.

Задняя дверца машины захлопнулась. Человек в рубашке без пристежного воротничка, — несомненно Джакоми-сын, накинувший только пиджак поверх рабочей одежды, — сел рядом с шофером, и скорая помощь укатила.

— Он умер? — спрашивали люди полицейского, по-прежнему стоявшего на своем посту.

Тот не знал. Ему это было безразлично. Знание таких деталей не входит в круг его обязанностей.

В мастерской плакала какая-то женщина; растрепавшиеся седеющие волосы падали ей на лицо; порой она всхлипывала так громко, что слышно было на улице.

Сперва один, потом другой, потом третий решили, что пора уходить. Матери высматривали детей — надо было продолжить обход лавочек квартала. Толпа мало-помалу редела, но народу оставалось достаточно, чтобы заслонять дверь.

Парикмахер с расческой за ухом говорил с сильным генуэзским акцентом:

— Я все видел, вот как вас вижу — клиентов не было, а я стоял в дверях салона.

Действительно, через несколько домов висел цилиндр с голубыми и красными полосами, служащий вывеской парикмахерским.

— Почти каждое утро он ненадолго останавливался поболтать со мной. Я брил его по средам и субботам. Сколько помню, он всегда выглядел так же, как сегодня утром. А ведь ему уже было восемьдесят два. Постойте-ка… Нет, восемьдесят три. Когда Мария, его последняя внучка, вышла замуж, — это было четыре года тому назад, — я помню, он мне сказал…

И парикмахер принялся вычислять точный возраст старика Аиджелино, которого только что без его ведома увезли далеко от этой улицы, где он прожил так долго.

— Вот в одном он не признался бы ни за что на свете: что света-то он как раз и не видит, Он носил очки с толстыми стеклами в старинной серебряной оправе. То и дело протирал их большим красным платком и снова надевал. Но, по правде говоря, они не очень ему помогали. Именно поэтому, а вовсе не из-за больных ног — ноги-то у него и сейчас были как у двадцатилетнего, — он ходил с палочкой. И каждое утро, ровно в половине одиннадцатого…

Итак, рассуждая логически, Мегрэ должен был оказаться у мастерской в это время. Накануне он так и решил. Именно старика Анджелино он хотел повидать и кое о чем спросить.

Как обернулось бы все, если бы Мегрэ приехал вовремя, если бы не проспал, не торчал у окна, если бы остановилось такси, если бы он не зашел купить трубку на Пятой авеню?

— Ему повязали вокруг шеи толстый шерстяной вязаный шарф красного цвета. Старик никогда но носил пальто, даже в разгар зимы. Он шел мелкими размеренными шажками, жался к стенам домов, и я знал, что палка нужна ему, чтобы нащупывать дорогу.

Вокруг оставалось всего с полдюжины слушателей, а так как Мегрэ казался самым внимательным, самым заинтересованным, парикмахер в конце концов стал обращаться только к нему.

— Перед каждой или почти перед каждой лавкой он делал рукой приветственный жест — он всех тут знал. На углу на секунду останавливался на краю тротуара, прежде чем перейти через дорогу, — он всегда обходил три группы домов. Сегодня утром все было как обычно. Я видел его… Говорю вам, видел, как он сделал несколько шагов по мостовой. Почему я отвернулся в эту минуту? Сам не знаю… Может, подмастерье мне что-то крикнул из салона — дверь-то была открыта. Надо будет спросить его, это интересно. Я отчетливо слышал шум машины. Она была метрах в ста от меня. Потом раздался странный звук. Глухой такой… Это трудно объяснить… Во всяком случае, когда услышишь его, сразу понимаешь, что случилось несчастье. Я обернулся и увидел, что машина мчится на полной скорости. Уже проехала мимо меня. И в ту же минуту я увидел на земле тело. Если бы я не смотрел сразу и туда и сюда, то обязательно разглядел бы двух человек, сидевших в машине на переднем сиденье. Большой такой серый автомобиль… Скорее темно-серый… Я даже сказал бы — черный; хотя нет, все-таки он был темно-серый. А может просто грязный. Уже люди сбегались. Я первым делом побежал сюда, чтобы сказать все Артуро. Он собирался гладить брюки. Старика Анджелино принесли в мастерскую, изо рта у него текла струйка крови, одна рука свешивалась, пиджак на плече был разодран. Люди сперва только это и видели, но я-то сразу понял, что он мертв.