В этом же самом 1665 году, когда Фуке был заключен в Пиньероль, в Риме умирает Пуссен, и Людовик XIV через своих агентов пытается добыть его картину «Пастухи Аркадии». Но когда двадцать лет спустя король наконец завладел ею, он стал ревниво охранять ее от посторонних взглядов в своей новой резиденции в Версале, не давая никому любоваться ею, и запер ее в своих личных апартаментах, соглашаясь показать ее лишь в исключительных случаях малому числу своих приближенных.

Закончим эту главу уточнением о том, что несчастливая судьба Фуке, каковы бы ни были причины ее и результат, не должны были коснуться его детей. Несколько десятилетий спустя его внук, маркиз де Бель-Иль, станет одной из величайших личностей в королевстве, и когда в 1718 году он уступит королю замечательно укрепленный остров, которому он был обязан своим именем, в обмен он получит земли очень нас интересующие… Одно из этих владений было Лонгвиль, и нам не надо возвращаться вновь к этому имени; другое было Жизор, которое дало внуку Фуке титул графа, потом в 1742 году — герцога де Жизора, а через шесть лет, в 1748, получило статус «первого герцогства».

Как раз в нескольких километрах от Жизора находится маленький городок Лезандели, где в 1594 году родился Никола Пуссен. Но очень скоро он устраивается в Риме, откуда будет приезжать только в редких случаях, как, например, после 1640 года, когда его вызвал кардинал Ришелье для выполнения важной миссии.

Хотя художник мало занимался политикой и не покидал своего убежища в Риме, он был тесно связан с Фрондой. Доказательством этому служит его переписка, открывающая многочисленные дружеские узы с участниками движения против Мазарини и неожиданную фамильярность с некоторыми «фрондерами», убеждения которых он, как кажется, разделяет.

Так как мы уже встретились с «подземной рекой» Алфиос, которая из Аркадии течет к ногам Рене Анжуйского, займемся теперь надписью, неотделимой от аркадийских пастухов Пуссена: «Et in Arcadia ego» — «И вот я в Аркадии».

Эта загадочная фраза в первый раз появляется на одном из предыдущих его живописных полотен. Надгробие, увенчанное черепом, не является простым надгробием, а вделано в скалу; на первом плане — водяное божество с бородой, задумчиво созерцающее землю: это бог Алфиоса, который, безусловно, вершит судьбу подземной реки… Это произведение датируется 1630-1635 годами, то есть приблизительно на пять — десять лет раньше знаменитой версии «Пастухов Аркадии».

Слова «И вот я в Аркадии» появляются в Истории между 1618 и 1623 годами вместе с картиной Джованни Франческо Гверчино, которая, возможно, вдохновила Пуссена в его творчестве. Два пастуха, выходящие из леса, подходят к поляне и надгробию, на котором очень отчетливо видна знаменитая надпись и большой череп, положенный на камень. Если не известно символическое значение этой картины, то известно, что Гверчино был очень сведущ в области эзотеризма; кажется даже, что ему был близок язык тайных обществ, ибо некоторые его произведения посвящены специфическим масонским темам. Напомним, что ложи начали быстро распространяться в Англии и в Шотландии на двадцать лет раньше, и такая картина, как «Воскресение Учителя», написанная почти за сто лет до того, как эта легенда вошла в масонскую традицию, явно относится к масонской легенде о Хираме Абиффе, архитекторе и строителе Храма Соломона.

Но вернемся к словам «И вот я в Аркадии». Согласно «документам Общины», они стали официальным девизом семьи Плантар, по крайней мере, с XII века (когда Жан де Плантар женился на Идуане де Жизор), и уже в 1210 году они были процитированы неким Робером, аббатом из Мон-Сен-Мишель.

Не имея доступа к архивам знаменитого аббатства, в настоящее время мы, к сожалению, не можем проверить это утверждение. Тем не менее, год 1210 кажется нам ошибкой. Во-первых, в 1210 году не существует аббата из Мон-Сен-Мишель по имени Робер; затем, если и существует некий Робер де Ториньи, аббат этих мест, то даты, касающиеся его деятельности, располагаются между 1154 и 1186 годами — время, когда он был замечен, благодаря своим работам и коллекциям, относящимся к девизам, гербам и эмблемам знатных фамилий Христианского мира[58] .

Каково бы ни было происхождение этих таинственных слов, они явно обладали для Гверчино и Пуссена смыслом, происходящим отнюдь не из области поэзии. По нашему мнению, они должны были скорее всего соответствовать символу или знаку, предназначенному нескольким посвященным — возможно, это был эквивалент какого-нибудь масонского «пароля», скрывающего реальность, запрещенную для профанов. Впрочем, именно в этих словах определяется в «документах Общины» самый характер символического искусства:

Итак, если эти строчки в их контексте применимы к творчеству Никола Пуссена, то не могут ли они также хорошо подойти и Леонардо да Винчи, и Боттичелли или другим гениям Ренессанса, а также — почему бы и нет? — Нодье, Виктору Гюго, Дебюсси, Жану Кокто и их друзьям?

Ранее мы установили существование важных связей между предполагаемыми великими магистрами Сиона XVII и XVIII веков и европейским франкмасонством. Это последнее независимо от Сиона представляет в некоторых аспектах очень интересные отношения для нашего исследования.

Так, это многочисленные намеки на семью Синклер — шотландскую ветвь нормандских Сен-Клер де Жизоров. Их земли в Росслине находились всего в нескольких километрах от бывшей резиденции рыцарей Храма в Шотландии, и часовня этой местности, построенная между 1446 и 1486 годами слыла приобщенной к франкмасонству и к ордену Розы и Креста. Сверх того, грамота, датированная 1601 годом, признает Синклеров «наследными великими магистрами шотландского масонства». Это первый известный специфический масонский документ, и, согласно некоторым другим, этот титул был пожалован семье Синклер Яковом II, который царствовал в ту же эпоху, что и Рене Анжуйский, то есть между 1437 и 1460 годами.