Слово «демократия» праздничной петардой вспыхнуло в общественном сознании почти одновременно со словом «свобода» и точно так же не несло в себе никакого внятного смысла. Каждый трактовал демократию так, как ему лично было удобно. Вор шустрее воровал, ссылаясь на беззаконие всех прежних (до демократии) законов, честный человек мечтал о бесплатной похлебке. Больше всего повезло депутатам: они теперь могли без особого страха голосовать против. Ельцин подвергся первой опале. Его накачали наркотиками и выпустили на поругание к секретарям райкомов. Отвратительное судилище возымело печальный результат: популярность демиурга Горбачева с этого дня пошла на убыль. Обыватель простит владыке голод, и холод, и насилие над собственными детьми, но не забудет слабости. Демиург не добил Ельцина и тем самым подписал себе смертный приговор. Горбачев, как известно, был хроническим диалектиком: он всегда спохватывался с непоправимым опозданием. Судьба его баловала необыкновенно, ему любое опоздание долго сходило с рук. Но не в случае с Борисом Николаевичем. Заминку с уничтожением сильнейшего политического конкурента можно объяснить лишь идеологическим кретинизмом Горбачева, возомнившего себя Наполеоном, но забывшего про Эльбу. Впоследствии даже комичное утопление Ельцина в канале не подняло авторитета Горбачева. Как обычно, безошибочным инстинктом из двух зол народ выбрал меньшее: занудному, рассудительному фанатику чревовещателю предпочел самодура и пьяницу. Хотя еще неизвестно, кто из них принес больше горя Отечеству. Впрочем, они сами не вполне виноваты в своих винах, над обоими одинаково тяготело проклятие принадлежности к высшему партийному клану.

Психология черни, которая вдохновенно распевая псалмы, то и дело мчит за попутным разбойником-краснобаем, совершая под лихим водительством ужасающие деяния, конечно, неразрешимая загадка для всякого серьезного мыслителя, предмет вековых умственных мытарств славных русских философов; но эту самую загадку походя раскроет деревенский дурачок, счастливо сопровождающий похоронную процессию словами: «Носить вам — не переносить!»

В отличие от Горбачева, Ельцин был человеком действия, пусть заполошного, что особо притягательно для созерцательного, полусонного русского ума. Русский человек, как впечатлительный ребенок, легко улавливается на две наживы — на мистические посулы да на удалую повадку. Ельцин врал всегда вдохновенно, как песню пел, при этом был бесшабашен и скор на самые противоестественные поступки, — какого еще надо рожна, чтобы стать президентом?

Советский режим был в мире одинок, как обезлиственное земное дерево. Одинокими были и подданные великого государства. Схваченная щупальцами партийного надзора, будто анестезией, нация семьдесят лет провела в помраченном, закодированном состоянии духовного анабеоза, и когда настала пора ей очухаться, оказалось, что многие жизненно важные органы у нее поражены анемией. В частности, приморозилась способность к самовоспроизводству, а также были утрачены некоторые защитные инстинкты. Большинству людей стало безразлично, что с ними будет дальше. Еще годик-другой пожить, думали они, а там хоть трава не расти. Подростки вообще перестали считать за людей тех, кому было больше тридцати. К родителям они не питали особого зла, только надеялись, что те догадаются все-таки поскорее издохнуть. На фоне начинающегося государственного распада нашлись и такие, и их было немало, кого обуяла, как малярия, страсть к митингам, демонстрациям и забастовкам. Горбачев полюбил колесить по заграницам. Вид у него был озабоченный. На всех перекрестках он нес одну и ту же галиматью: каждому надо поскорее привыкнуть к новому мышлению, а кто на это не способен, тот должен отойти в сторонку, чтобы не мешать тем, кто перестраивается. Загадочный феномен российского общества: этому бреду душевнобольного люди внимали едва ли не с умилением. В темных глазах Горбачева блистал лед неукротимой воли. Года за три он занял все мало-мальски значительные государственные посты, ловко растолковав растерянному люду, что по-иному при демократии не бывает и не может быть. Это были счастливые для него годы. Он купался в любви народной, как Александр-Освободитель. Раиса Максимовна умело страховала каждый его шаг. Ельцин пока еще мельтешил на периферии общественного сознания, что-то наверняка замышлял гнусное, но был неопасен, с вырванным жалом, лишенный поддержки масс. Его злобное шебаршение слегка будоражило кровь, как предгрозовой ветерок. Туповат-с, махров-с. Обнаглел до того, что встречался с «Памятью». После экзекуционного пленума, когда стая секретарей райкомов, сводя с Ельциным счеты, набросилась на него, как на волка, и растерзала до ошметок, с ним и бороться стало в некотором роде даже неприлично. Михаил Сергеевич жалел его в те дни. Говорил супруге: мужик он неплохой, упорства много, и идея в нем есть, но слишком все же примитивен, прямо дегенерат. У Раисы Максимовны суд был короткий: хам!

Наравне со «свободой» и «демократией» вырвалось на волюшку слово «рынок». Этому слову, возникшему исподволь с магическим кольцом в ноздре, экономические мудрецы постепенно стали придавать не меньшее значение, чем «гласности» и «перестройке». Все-таки «перестройка» — это забава на денек, а рынок — на века. Это понятие оказалось настолько универсальным, что легко заменяло почти все остальные социальные клише, оказавшиеся на этот период либо устаревшими, либо попросту неблагозвучными. Государственное устройство — рыночное. Светлое будущее — рынок. Идеал гражданина — предприниматель рыночного толка. Ну и так далее, до бесконечности. Товару для продажи в государстве осталось немного, но товар был солидный: нефть, древесина и женщины. С ним можно было пристроиться и на международном рынке, а это уже предел мечтаний любого уважающего себя коммерсанта из бывших партаппаратчиков. За этот товар страны Антанты обещали снабдить русичей всем необходимым, начиная с хлебушка и кончая презервативами. Но народ не успел вдоволь нарадоваться открывшимся перспективам, как был ошарашен антиалкогольным указом. Михаил Сергеевич с заботливым видом нанес своим подданным сокрушительный удар под ложечку. От этого удара Россия, возможно, не оправится уже никогда, как от революции. Надо заметить, Михаил Сергеевич произвел над народом экзекуцию и грабеж не ради потехи, а скорее по недоразумению. Они часто мечтали с Раисой Максимовной, как славно было бы заодно со всеми другими достижениями искоренить на Руси пьянство. Идиллическая им рисовались картина: протрезвевший, окрепший разумом труженик обзаводится собственным огородиком, машиной, цветным телевизором и весело работает и отдыхает, благословляя новую власть, которая наделила его не только новым мышлением, но и достатком. Тут опять не вина Михаила Сергеевича, а скорее его беда. За все семьдесят лет режим не выдавил из себя наверх ни одного человека, который обладал бы двумя необходимыми для правителя качествами: глубоким, отшлифованным образованием, государственным умом и религиозной, святой наклонностью к добру.

Спозаранку мужицкая страна вытягивалась в угрюмые винные очереди, вдоль которых похаживали с дубинками самоуправные милицейские сержанты да шныряли шальные старушонки с бельевыми сумками. Кто в этих очередях побывал, тот стал другим человеком и к себе прежнему никогда не вернется. В последней агонии бился трудящийся класс. Не жажда гнала его в кабак, душевная мука. Теперь только в насмешку можно было назвать разъяренных, полупьяных и праздных людей — народом. Никто их так и не называл, даже писатели. Бедовали в неприкаянном государстве все подряд: колхозники, ученые, интеллигенты, рабочие, но каждое из этих определений на фоне винной очереди обрело явственный иронический подтекст. С таким подтекстом раньше звучало: сантехник, домоуправ, метрдотель.

Зато возникло и засверкало как бы заново гордое слово: предприниматель. Предприниматель не с гор спустился, не из подземелья выкарабкался: народился неприметно после шестидесятых годов в семьях совслужащих. По первому впечатлению это был упитанный молодой человек (лет тридцати), чрезвычайно бодрого поведения, одетый в заграничное шмотье (большинство в кожанах). За предпринимателем тучами вязались молодые девушки, готовые на все ради «фирмовой» упаковки. Девушкам он платил чистоганом, а то и в валюте. Откуда у него брались деньги — секрет, но он сразу стал оперировать такими огромными цифрами, которые обыкновенные труженики даже не принимали всерьез. Рабочие, бывшие колхозники, интеллигенция н прочие понимали, что тут какая-то мистификация, и сторонились розовощеких предпринимателей, как прокаженных. Последним было на это совершенно наплевать. Вскоре у слова «предприниматель» появилось множество синонимов — коммерсанты, биржевики, педики, менеджеры, брокеры, телефаксы, рэкетиры, мафиози, акционеры, — и на третьем, четвертом году царствования Михаила Сергеевича все они, как по чьей-то команде, тучей ринулись на телевидение и в газеты. Мистификация обернулась кошмаром. Люди перестали выходить на улицу после девяти вечера, со скамеек сдуло влюбленных. Опустели родильные дома. Из винных очередей, из убогих жилищ, с больничных коек рядовые граждане с глубоким унынием наблюдали за этим неслыханным шабашем, сравнимым разве что с нашествием красных собак на джунгли в сказках Киплинга. Сердобольный лик демиурга с черным пятном на черепе — вот был единственный луч света в обуявшей государство мгле. Иногда из-за плеча демиурга поскрипывал ржавый голосок его элегантной супруги, которая в утешение малоимущим каждый день облачалась в новый ослепительный наряд. У нее был редкий дар произносить слова врастяжку, так что из двух-трех слов получался целый разговор. Как человек грамотный, она стала заведовать культурой. Михаил Сергеевич назначил ей в этой области какую-то приятную должностишку. У нее была заветная идея, что все должны жить и работать дружно. В этом она старалась убедить при случае и шахтера, и крестьянина, и строителя, и ученого, и актера, и писателя. Ее плохо слушали, потому что к этому времени творческая интеллигенция, пораженная зловещим мозговым недугом, разбрелась по политическим квартирам и оттуда свирепо гавкала друг на друга. Одни художники оказались демократами и революционерами, другие — консерваторами и охранителями. Вражда в творческой среде была непримиримой, и объяснялось это тем, что никакая власть в государстве еще не укрепилась настолько, чтобы можно было обратиться к ней за помощью. Дерущихся некому было пока усмирить: партия, маскируясь под народ, безмолвствовала, а Горбачев метался из стороны в сторону, как флюгер. Невозможно было угадать, на чьей стороне он будет завтра. Создавалось тягостное впечатление, что он и сам этого не знает. Тем более что в тяжбу между художниками ощутимо проник национальный пункт: консерваторов стали обзывать шовинистами и фашистами, а демократов — евреями.