Я не дал названия колледжу, о котором рассказываю в этой книге, – мне не нравятся географические гибриды, вроде Оксбриджа, и я старался не пользоваться ими в романах о Льюисе Элиоте.

Мой вымышленный колледж расположен в реальном месте, хотя некоторые топографические подробности я намеренно изменил. Этим, впрочем, и ограничивается его сходство с действительно существующим колледжем.

Прототипами для героев моего романа послужили самые разные люди, и, насколько мне известно, выборы главы колледжа не складывались в последние несколько десятилетий так, как я описываю, ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Однако в начале нынешнего века судьба ректорской должности довольно часто определялась в последнюю минуту – что и засвидетельствовано в «Мемуарах» Марка Пэттисона. На этот источник впервые указал мне Г.Г.Харди, памяти которого я и посвящаю мою книгу – с любовью и глубоким уважением.

Ч.П.С.

Снегопад только что кончился, во дворике за моим окном было по-зимнему тихо. К началу января жизнь колледжа почти полностью замирает, и тишину нарушали лишь приглушенные снегом шаги привратника, заканчивающего последний вечерний обход. Время от времени мягко позвякивали его ключи, и этот негромкий перезвон слышался еще несколько секунд после того, как затих шорох шагов.

Я рано задернул шторы и весь вечер просидел дома. Присланный мне ужин я съел, читая книгу, на столике у камина. Огонь в камине ярко пылал весь день, и сейчас, хотя было уже почти десять часов, я сгреб еще не сгоревшие угли в кучу, подсыпал новых и сдвинул их к задней стенке камина, под тягу дымохода, чтобы пламя подольше не заглохло. Из камина струился неистовый жар, но зато кушетка, столик и два кресла, немного отодвинутые в глубь комнаты, образовывали теплый, приветливый островок, окруженный холодной полутьмой. На полированных панелях величественной средневековой комнаты с высоким потолком играли веселые огненные блики, но сама комната оставалась холодной. В морозный вечер такое жилище уменьшается до крохотного островка возле камина, и островок этот кажется особенно ласковым, потому что его окружает ледяной сумрак непрогретой комнаты.

Мне было тепло, покойно, уютно в мягком и удобном кресле. Никаких срочных дол не предвиделось. Я зачитался, а поэтому не услышал шагов на лестнице и даже вздрогнул, когда, после торопливого стука в дверь, на пороге моей комнаты вдруг появился Джего.

– Вы дома? – проговорил он. – Слава богу, что я вас застал.

Он вышел на лестничную площадку, стряхнул с башмаков снег и, возвратившись, сел в свободное кресло перед камином. На нем все еще была мантия, и я понял, что ему пришлось задержаться в профессорской. Он извинился за позднее вторжение – извинился как-то чересчур уж горячо, хотя умел вести себя свободно и непринужденно.

Иногда, впрочем, ему было трудно начать разговор – и со мной, может быть, даже трудней, чем с другими людьми, несмотря на то что мы искренне симпатизировали друг другу. Меня давно уже не удивляли слишком сердечные приветствия при встречах или, как в этот раз, чрезмерные извинения. Сегодня, правда, они прозвучали особенно странно, потому что он был взвинчен и угнетен.

Из-за лысины, обрамленной к тому же поредевшими седыми волосами, он выглядел старше своих пятидесяти лет – но только на первый и поверхностный взгляд. Высокий рост подчеркивал природную хрупкость его костяка, и даже тучность не могла пригасить его живой, легкой энергичности. Да и лицо – массивное, широкое, высоколобое, с навсегда, казалось бы, застывшим выражением – стремительно преображалось, когда вспыхивала его белозубая улыбка; я, пожалуй, ни у кого не встречал столь переменчивого лица. А прикрытые толстыми стеклами очков небольшие пронзительные глаза смотрели на мир с пристальным, почти юношеским интересом. Словом, под обликом пожилого сенатора скрывался порывистый юноша – и всякий, кто с ним сталкивался, обнаруживал это довольно быстро. Его поведение было так же непредсказуемо, как его мгновенно вспыхивающая улыбка; во всех своих делах он ощущал мир словно бы обнаженными нервами. Познакомившись с ним поближе, люди напрочь забывали о сенаторской внешности: их поражала, а вернее, отпугивала искренняя безыскусность его душевных порывов и любовь к драматическим эффектам. Многих, правда, привлекала глубина его чувств, но мало кто понимал, что он еще и неистово горд.

К тому времени, о котором я рассказываю – шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год, – он уже десять лет был в колледже старшим наставником. Я познакомился с ним в тридцать четвертом году, когда Фрэнсис Гетлиф, зная, что я хотел бы заняться теоретическим исследованием права, предложил Совету колледжа принять меня на работу. Джего поддержал мою кандидатуру (угадав со свойственной его живому воображению проницательностью, почему я решил в корне изменить жизнь на пороге тридцатилетия) и с тех пор полюбил меня, как обыкновенно любят своих протеже.

– Очень рад, что вы дома, Элиот, – сказал он, глядя на меня через столик. – Мне обязательно нужно с вами поговорить. Я просто не уснул бы, если б мне пришлось ждать до завтрашнего утра.

– А что случилось?

– Вам говорили о предстоящем медицинском обследовании ректора? – спросил Джего.

Я кивнул:

– Завтра утром надо будет справиться о результатах у его родных.

– Мне уже все известно, – сказал Джего. И мрачно добавил: – К несчастью.

Джего на минуту умолк, потом заговорил снова:

– Вчера вечером его положили в больницу. А после зондирования сразу отправили домой. Результаты получены сегодня днем. Ни малейшей надежды. Врачи сказали, что шесть месяцев – предельный срок.

– Что же они обнаружили?

– Рак. Оперировать бесполезно. – Лицо Джего искривила мучительная судорога. – Надеюсь, мой конец будет не таким ужасным.

Я промолчал, думая о нашем ректоре, мне вспомнилась его дружеская, только среди своих, язвительность и скромные, но утонченные вкусы, искренняя религиозность и бесконечные споры с Джего.

А Джего, заметив, что я не отзываюсь на его последнюю реплику, заговорил опять:

– Это совершенно невыносимо, Элиот, думать, что Вернона Ройса ждет… Такая страшная смерть. Я не могу сказать, что мы всегда понимали друг друга… Вы ведь знали о наших разногласиях?

Я кивнул.

– И все же он очень помог мне в прошлом триместре – не по службе, так сказать, а по дружбе. У меня, если помните, была нездорова жена, а я, не умея облегчить ее страданий, чувствовал себя никчемным, бесполезным и никому не нужным: мне казалось, что я просто тяжкая обуза – для нее, для себя самого, для всех… И вот однажды Ройс предложил мне прогуляться с ним. Ему хотелось немного подбодрить меня. Он сказал, что часто думает о моей жене, что его очень тревожит ее состояние. Он, наверно, догадался, как меня огорчает та холодность, с которой к ней здесь относятся. Он говорил совсем недолго – мы и дошли-то всего до Уотербича, – но его слова растрогали меня почти до слез. Ведь беды наших любимых часто причиняют нам самые горькие мучения. – Губы Джего внезапно тронула мягкая улыбка. – Впрочем, вам ли это объяснять, Элиот? Я почувствовал, что нам одинаково трудно, когда вы познакомили меня с вашей женой. Как только ей станет лучше, вы обязательно должны пригласить меня к вам домой, в Челси, еще раз. Она, видимо, слишком много перенесла в жизни. Но мне было очень приятно у вас… – Джего на мгновение умолк и опять заговорил о ректоре: – С того дня я стал совсем по-иному относиться к Ройсу. Надеюсь, вы понимаете, как страшно потрясла меня сегодняшняя новость?

Потом он с горечью воскликнул: