— Вы кого-нибудь ждете? — спросила она спокойно.

— Нет.

Лептон открыл дверь. На пороге стоял Бэзил Виллинг.

— Я… — начал он, но, увидев Филиппу, умолк.

— А я как раз собралась уходить. — И Филиппа стала медленно натягивать перчатки.

— Пожалуйста, проходите, — пригласил Лептон с завидным самообладанием. — Весьма неожиданное удовольствие. Разрешите ваше пальто.

Бэзил сел, однако Филиппа как будто раздумала уходить.

— Может быть, вы тоже уделите мне несколько минут, миссис Кейн? — спросил Бэзил.

— Пожалуйста, называйте меня Филиппа, — улыбнулась она.

— Я хочу, чтобы вы оба мне помогли, — сказал Виллинг. — Я пришел потому, что хочу узнать профессиональное мнение о писательских способностях Амоса. Обвинение я уже выслушал в исполнении Эммета Эйвери, теперь мне хотелось бы послушать защиту.

— Леппи поможет вам в этом лучше меня. — Она в первый раз назвала его Леппи. — Определять количество золота в самородке — его профессия. Я же всего-навсего жена издателя.

— Думаю, Амос был великим человеком, — сказал Лептон. — Его оригинальность, возможно, результат не подверженного никаким влиянием мышления. Я с самого начала был заинтригован. Теперь мне кажется, что все объясняется его амнезией. Это был зрелый и, несомненно, образованный человек, значит, его интеллект сохранился, но эмоционально память наверняка ушла в подсознание — никаких условностей, предрассудков, пристрастий. Эйвери однажды назвал Амоса бесчеловечным, но мне кажется, он был сверхчеловеком.

— Тогда почему другие критики, например Эйвери и Киттеридж, относятся к нему иначе?

— Так уж им положено, — сказал, улыбаясь, Лептон. — Поймите, одни становятся критиками потому, что в них есть что-то садистское, другие становятся садистами потому, го они критики от рождения. Бывает и так. Садизм критика — это профессиональная болезнь, как силикоз у шахтера.

— Но вы тоже критик, — возразил Бэзил.

— Разве это обязательно должно мешать моей объективности? — рассмеялся Лептон.

— По-вашему, психология критика похожа на психологию убийцы? — спросил Бэзил.

Слово «убийца» вызвало некоторую напряженность, последовала пауза, но потом Лептон улыбнулся, как улыбается шахматист, который видит на несколько ходов дальше противника.

— Психология критика похожа на психологию отравителя. Это больной человек.

— Почему, Морис? Вы это серьезно? — не выдержала Филиппа.

— Разве вы, Филиппа, — криво усмехаясь, сказал он, — до сих пор не поняли патологию критики? Критик — это больной человек, потому что он — литератор, но живет разрушением литературы. Он как птица, разоряющая собственное гнездо, а это извращение. Если он честный человек, как я, то признает, что предпочел бы создавать, но… не может. Вот он и трансформирует свое бессилие в агрессию, но в книжном мире агрессию называют критикой и за нее платят деньги. Даже если критик хвалит книгу, он все равно разрушает ее, потому что ему нужно разложить ее на составные части, чтобы узнать, как она устроена. Анализ противоположен синтезу, ведь жизнь противоположна смерти. Биологи уже изучают своими приборами живую ткань, сохраняя ей жизнь, но книга — это такой хрупкий организм, что критик, разлагая ее на части, убивает ее прежде, чем рассмотрит в микроскоп. Никакая питательная среда не сохранит жизнь фразе, вырванной из контекста. А так как даже самые плохие критики любят литературу, то все мы похожи на любителей животных, которые вынуждены заниматься вивисекцией, чтобы зарабатывать себе на жизнь.

— Значит, вы все же приносите пользу как литературные мусорщики? — подсказал Бэзил.

— Ну, мы, случается, хвалим плохие книги и ругаем хорошие, — возразил Лептон. — Мы слишком следуем литературной моде, нам трудно этого избежать. Нет, Виллинг, критик — это не мусорщик. Критик — это человек, который так впечатляюще оправдывает свои симпатии и антипатии, что непрофессионал думает, будто он размышляет и исследует. Но я также искренен в своей неискренности, как Сент-Бев… Интересно, насколько Эммет в своей статье прав? Знать бы, кем в действительности был Амос, но, к сожалению, мы этого никогда не узнаем!

— Узнаем, — сказал Бэзил.

— Вы так думаете? — спросил Лептон.

— Мне уже известно, что он был врачом, приехал с Запада, инициалы его были А. К., он пил и был женат на шотландке с каштановыми волосами, умершей пять лет назад. Она очень любила шить, ее инициалы Г. М., а звали ее Гризель.

— Эммет рассказал мне о наперстке, волосах и обручальном кольце, — сказал Лептон. — Но как вы узнали, что он был врачом?

— Очень просто. В тот вечер, когда мы играли в две трети призрака, он сказал что читал мою книгу «Психопатология политики». Несколько лет назад эту книгу включили в список дополнительной литературы для некоторых медицинских школ, больше ее никто не покупал. Тони вам это подтвердит.

— Слишком выборочно для памяти, — сказал Лептон. — Может, он обманывал нас, пытаясь скрыть что-нибудь позорное из своего прошлого?

— Думаю, нет. Амнезия всегда выборочна, даже если ее причина чисто физическая. Некоторые повреждения мозга могут давать немоту, а одна из ее форм настолько выборочна, что распространяется только на какие-то определенные части речи. Амос Коттл, которого вы знали, — не обманщик. Он был мертв только в эмоциональной сфере, во всем остальном он был совершенно нормальным человеком. — Бэзил печально улыбнулся. — Как жаль, что он был пьян, когда мы с ним встретились. Алкоголь настолько затуманивает истинную личность, что вес пьяные похожи друг на друга. Думаю, один из вас неплохо знал его. — Глаза Филиппы блеснули, но Бэзил продолжал как ни в чем не бывало: — А другой тщательно изучил его работы. Мне действительно кажется, что вы могли бы прояснить, каким он был человеком и писателем. Приходила ли вам когда-нибудь мысль, что он был врачом?

— Нет, — не задумываясь ответил Морис.

— Тогда нет… — в голосе Филиппы не было уверенности, — но теперь, после того, как вы сказали, я вспомнила. Он предупреждал меня, чтобы я не злоупотребляла снотворным. Так мог говорить только врач. Потом он, кажется, много знал о лекарствах и презирал патентованные средства. Однажды он сделал при мне удивительно аккуратную перевязку. Это когда Тони сломал руку. Прямо как на картинке в книжке. Я бы так не смогла, хотя училась оказывать первую помощь. Но интересно, почему врач мог бежать от своего прошлого.

— Причин может быть сколько угодно, — сказал Морис. — Но я не верю, что мы когда-нибудь докопаемся до истины. У вас нет почти никаких данных, Бэзил. Ну, имя жены, ее волосы, дата свадьбы, инициалы…

— Если он работал в Нью-Йорке, я это сделаю. Не так уж здесь много было врачей, Чьих жен звали Гризель.

— Допустим, но как вы узнаете, от чего он бежал? — воскликнул Лептон. — В медицинском кругу скандалы очень тщательно скрывают, и даже настоящее имя Амоса не поможет вам раскрыть убийцу или причину убийства.

Зазвонил телефон. Морис извинился и вышел из комнаты.

— Да, Лептон… Да-да, он здесь.

— Я взял на себя смелость, — пояснил, вставая, Бэзил, — сказать в полиции, что днем загляну сюда.

— В полиции? — Филиппа даже слегка задохнулась от неожиданности.

— Конечно. — Бэзил испытующе посмотрел на нее. — Убийство ведь пока не раскрыто.

Филиппа проводила его тревожным взглядом.

Морис вернулся в комнату и подошел к Филиппе.

— Не делайте глупостей, — сказал он. — Полиция еще какое-то время будет совать нос в нашу жизнь, но чем меньше они будут знать о вас, обо мне и Амосе, тем лучше.

— Вы не дадите Вере денег? — спросила она, глядя на свои руки.

— Зачем? Чтобы купить ее молчание? Но она станет ненасытной, а мне это не по карману, да и вам тоже. А вот, когда она поймет, что нас не так-то легко испугать, то попридержит язык.

— Вы ей напишете? Или, может быть, мне?

— Ничего не нужно писать. Я позвоню ей…

Они замолчали.

Бэзил вернулся в гостиную совсем другим человеком. Походка у него стала энергичнее, глаза блестели.