— Пока не знаю. Возможно, здесь тупик. Его могли убить как Амоса Коттла, а вовсе не как Алана Кьюэлла.

— Но то, что он Кьюэлл, для меня ничего не меняет, так? — вкрадчиво спросила Вера. — Ведь я была его законной женой, значит, теперь я его законная наследница. Правда? И никто у меня этого не отнимет?

Теперь Вера окончательно успокоилась. Она все время боялась неожиданностей, которые могли поставить ее права под сомнение. Теперь она ничего не боялась. Прошлое Амоса не могло ей повредить.

Когда Бэзил ушел, Вера решила узнать, не было ли ей писем и не звонил ли кто. Нет, ничего. Даже Сэм не позвонил насчет просмотра. Наверное, не вышло. Он никогда не звонил, чтобы сообщить плохие новости, но, если новости были хорошие, голос его булькал от избытка чувств, и он кричал: «Все о'кей, детка!» О неудачах он предпочитал не вспоминать.

Когда Вера писала свои угрожающие письма, она никак не ожидала такого единодушного молчания, и оно действовало ей на нервы. О чем они думают? Что делают? Ничего? Непостижимо! Филиппа, Лептон, Гас и Тони — по крайней мере хоть один из них должен испугаться и ответить на письмо.

Может, они ответят завтра, а пока впереди целый вечер. Позвонить кому-нибудь из театральных знакомых? Она совсем забыла их за три года в Голливуде. Знакомые сами должны были бы позвонить ей, но они никогда не спешат звонить тем, кто провалился. Вера опять включила телевизор. На экране возникло лицо, губы беззвучно шевелились. Тогда она прибавила звук.

… сегодня вечером в восемь часов мы приглашаем вас на обед в честь вручения Премии переплетчиков. Премия в десять тысяч долларов будет вручена «самому американскому писателю десятилетия»…

Вера выключила телевизор. Она почувствовала себя еще несчастнее, чем раньше. Премия присуждена Амосу, а ее даже не пригласили на обед.

Тишина в номере стала невыносимой. Вера позвонила Сэму в контору. Автомат ответил, что он уехал в Нью-Рошель к жене и сыновьям. Там была совсем другая жизнь, не похожая на блестящую суету Манхэттена. Для Сэма, родившегося в городских трущобах, это была прекрасная жизнь, но Вера никак не могла его понять, хотя выросла в таких же трущобах Кливленда. Домашняя жизнь Сэма символизировала для нее все то, от чего она старалась убежать, и поэтому она никогда не звонила ему домой.

Однако впереди целый вечер. Пообедать в ресторане, а потом пойти в кино?

Такси привезло ее к французскому ресторану на Третьей авеню. Вера остановила на нем свой выбор, потому что кто-то когда-то сказал ей, что это самый дорогой ресторан в Нью-Йорке. Меню было написано от руки и по-французски, так что Вере пришлось положиться на вкус официанта. Ждала она долго, а потом не могла понять, что же все-таки ест. Выпив целую бутылку вина, Вера почувствовала, что ее клонит в сон. Она заказала черный кофе, от бренди отказалась. Баснословный счет убедил ее, что она в самом деле отлично пообедала.

Выйдя на улицу, Вера сразу поняла, что здесь не так-то легко будет поймать такси. Она привыкла, что под рукой всегда есть машина или человек, готовый побежать за машиной, и никогда не брала с собой ни плаща, ни зонта. Вот и сегодня на ней были изящные открытые туфли, шляпка из тюля и блестящий мех, который непременно поблекнет, если сильно намокнет. Сильные порывы ветра и потоки дождя очистили улицу от пешеходов. Швейцар раскрыл большой зонт и ушел искать такси, но вскоре вернулся: мадам придется немного подождать.

Но мадам вдруг перестала беспокоиться о туфлях, шляпке и мехах. В конце улицы она увидела неоновую рекламу: «Бенгальские уланы». Старый-старый фильм. Всё лучше, чем скучать в гостинице.

Вера закуталась в мех до подбородка и, наклонив голову, двинулась навстречу ветру. Пройдя примерно с квартал, она услышала позади шаги, но не оглянулась. С трудом пряча лицо от дождя, она думала о промокших туфлях и прилипших к ногам чулках, и о том, что надо вместо кино пойти в гостиницу, принять горячую ванну, а потом включить телевизор и посмотреть Обед переплетчиков. Наверняка Гас и Тони будут там. Их наверняка покажут, и тогда она увидит, как они выглядят после ее писем. А может, ей кто-нибудь позвонит? Вера круто свернула на темную и пустынную улицу, которая вела к Ленсингтон-авеню.

Человек, идущий за ней, ускорил шаги.

В первый раз в жизни Вере стало страшно. Ей вспомнились жуткие рассказы о Нью-Йорке, о бандах подростков, которые грабят и калечат людей на улицах. Нет, с ней этого не произойдет. Ну конечно же, нет. И потом, это шаги все-таки одного человека.

Подойдя куличному фонарю, Вера почувствовала облегчение. Ленсингтон-авеню, яркая, веселая, людная, была совсем рядом. Вера отважилась обернуться и обрадовано улыбнулась.

— Это вы!..

Неожиданно его рука обхватила ее шею, а пальцы зажали ей рот.

Женщина в открытом окне на другой стороне улицы отвернулась. Ей показалось, что они целуются, и она сочла неприличным подсматривать.

Когда Бэзил Виллинг женился и переехал в Коннектикут, он сохранил за собой холостяцкую квартиру в старом здании на Парк-авеню. Это было удобно, когда дела задерживали его в Нью-Йорке, как сегодня. Вместе со своим английским издателем Александром Маклином он собирался пойти на Обед переплетчиков. Бэзил и Александр встретились впервые много лет назад, когда издательство Маклина готовило к печати первую книгу Бэзила, но подружились они в разведке во время войны.

Бэзил надел обязательный фрак и уютно устроился возле камина в старой библиотеке, где белые панели удачно гармонировали с малиновыми занавесками. Для Бэзила библиотека была тем местом, где он находил ключ к решению многих дел, но ни одно из них не было таким трудным, как совершенное на его глазах убийство человека, известного под именем Амоса Коттла.

На кофейном столике лежали вещественные доказательства, те, что они с Эйвери вынесли из сгоревшего дома. У Бэзила не было времени прочитать все пять длинных романов, и теперь в ожидании Алека он решил еще раз просмотреть «Страстного пилигрима».

Гудел огонь, ветер сотрясал оконные рамы, барабанил дождь, а он читал, все глубже проникая в суть написанного. Фразы, которые прежде казались ему банальными, наполнялись новым смыслом, и Бэзил отмечал их на полях книги. Одно место в романе напомнило ему вступительную статью Лептона, и он подчеркнул абзац двойной чертой:

«У одной из женщин в романе, — писал Лептон, — была бабушка, хозяйка публичного дома в Бауэри в 1898 году. Старуха появляется всего один раз перед смертью и произносит всего одну фразу: «Я не желаю ему зла, я только прошу Бога, чтобы чертов ублюдок упал и сломал себе шею!» Что еще нужно для характеристики этой женщины? Здесь все: соленый юмор, земной реализм, презрение к ханжеству в конце правления королевы Виктории. Я так и вижу эту женщину, тогда молодую, на балконе театра, увешанную жемчугами и фальшивыми бриллиантами, в белых лайковых перчатках, стянувших жирные руки, с надушенными фиалками на закованной в корсет груди, в запачканной грязью юбке. Какой еще писатель, кроме Амоса Коттла, мог бы написать сегодня такое?

Постепенно любопытство Бэзила сменилось изумлением. Смутная мысль, мелькнувшая у него еще в доме Амоса, становилась ярче и отчетливее. Может, это и есть ответ на вопрос?

Чтение настолько захватило Бэзила, что он вспомнил об Алеке, только когда внизу прозвенел звонок…

— Входи, Алек, у нас еще есть время выпить, и я покажу тебе кое-что интересное.

Алек снял мокрое пальто, шляпу и, потирая руки, подошел поближе к огню. Высокий и светловолосый, он, несмотря на свою фамилию, был больше похож на англичанина, чем на шотландца.

У Алека был непоколебимый оптимизм человека, которому всю жизнь везло. Он унаследовал издательство отца и до тонкостей знал весь писательский мир по обе стороны Атлантики. Космополит от природы, он с легкостью переходил любые психологические границы и чувствовал себя одинаково дома в Нью-Йорке, Марокко, Лондоне или Париже.