Элис вернулась с двумя стаканами.

— Бери любой, — предложила она.

Я выбрал тот, что полней. Мы обменялись молчаливыми тостами — в глазах у нее плясали чертики — и выпили.

— Нравится?

Я энергично кивнул.

— Выдержанный, верно?

— Более двадцати лет. Дядя Руди подарил.

Она поставила свой стакан и погасила верхний свет, взамен включив настольную лампу под абажуром. Выбрала в шкафчике несколько пластинок и вложила их в проигрыватель.

— Атмосфера! — озорно пояснила она.

Я не видел в этом никакой необходимости. Когда лампа оказалась за спиной Элис, ее халатик оказался настолько прозрачным, что сам по себе создал соответствующую атмосферу. Она была женщиной с головы до ног и крупнее, чем я думал. Ее манера держаться была сам соблазн, и она это знала. Игла опустилась на пластинку, и вкрадчивая восточная музыка наполнила комнату. Я закрыл глаза и вообразил женщин в алых шароварах, танцующих перед султаном. Султаном был я. Элис произнесла что-то, чего я не разобрал, и вышла.

Когда она вернулась, ее обволакивала лишь тонкая паутинка. Больше ничего.

— Ты и сегодня такой усталый?

— Сегодня нет.

Она села рядом.

— По-моему, в прошлый раз ты притворялся, а я-то старалась.

Ее кожа под паутинкой была нежной и бархатистой, на шее ровно пульсировала жилка. Мой взгляд скользнул по ее плечам, спустился ниже. Задорные груди смеялись над моими былыми колебаниями, плоский живот ждал только прикосновения, которое подействует как запал, бедра не признавали попыток материи заслонить их. Я с трудом выговорил:

— Должно быть, тогда я и вправду устал.

Она закинула ногу на ногу, и полы халатика-паутинки разошлись.

— Или дурь нашла, — добавила она.

Я торопливо допил стакан и потянулся за добавкой. Мне требовалось что-нибудь, укрепляющее нервы.

Звякнул лед, стекло зазвенело о стекло. Она отмерила виски и налила. На этот раз он пододвинула столик поближе, чтобы больше не вставать. Сменилась пластинка, и зазвучали нежные голоса скрипок, исполнявших Венгерскую рапсодию. Элис подвинулась поближе. Я чувствовал сквозь одежду тепло ее тела. Стаканы опустели. Когда пластинка сменилась другой, ее голова лежала на моем плече.

— Как поработал, Майк? Трудный был день?

Ее волосы задевали мое лицо, мягкие, милые волосы, пахнувшие жасмином.

— Как ты думаешь, ее найдут?

Я погладил ее шею, самую чуточку впиваясь в тело кончиками пальцев.

— Наверное. Сайдон — маленький городок, здесь не спрячешься. Ты хорошо ее знала?

— Ммм. Что? Ох, нет. Она держалась очень холодно со всеми нами.

Снова запах жасмина. Элис уткнулась лицом мне в плечо. Я ухмыльнулся.

— Ты тоже хороша. Разве тебе не полагается носить траур?

— Нет, он мне не идет.

Я подул ей в ухо:

— Никакого уважения к мертвым.

— И потом, дядя всегда не любил всю эту похоронную показуху.

— Ну, ты все же была его любимой племянницей, это как-то обязывает. Ведь он оставил тебе неплохие денежки.

Она запустила пальцы мне в волосы, пригибая голову ближе к себе.

— В самом деле? — ее язык легко пробежал по губам — розовое, проворное жало искушения.

— Угу, — мы терлись носами, сдвигаясь все теснее. — Я видел завещание. Должно быть, ты ему нравилась.

— Лишь бы я нравилась тебе, Майк, остальное неважно.

Ее рот чуть приоткрылся. Я больше не владел собой. Я схватил ее и раздавил ее губы своими. Она была как одно живое сердцебиение, как жаркое и неистощимое пламя, идущее из глубины. В какой-то момент, крепко сжимая меня в объятиях, она укусила меня в порыве неудержимой страсти.

Она прервала поцелуй и прильнула губами к моей шее, потом потерлась плечами о мою грудь, отчего халатик сполз и повис на локтях, сковав движения рук. Я ощупывал ее тело, мял до синяков, пока она не застонала в мучительном экстазе, требуя еще. Ее пальцы возились с пуговицами моего пиджака. Я кое-как стянул его с себя и бросил на кресло, а она принялась за галстук.

— Сколько одежды, Майк, сколько на тебе всякой одежды! — она вновь поцеловала меня. — Отнеси меня в спальню! — я подхватил ее на руки. Невесомая ткань потянулась за ней. Полузакрыв глаза, она показала пальцем: — Туда!

Темнота. Прохлада пушистого покрывала. Она велела мне оставаться на месте и поцелуями закрыла глаза. Я чувствовал, как она поднялась с кровати и вышла в гостиную. Сменилась пластинка, и новая, более громкая мелодия устремилась в комнату каскадом торжественных звуков. Тянулись томительные минуты ожидания. Наконец она вернулась, неся на подносе два налитых стакана, похожая на какую-то восхитительную рабыню. На ней не было даже халата-паутинки.

— За нас и за эту ночь, Майк!

Мы выпили. Она устремилась ко мне с протянутыми руками. Музыка приходила и уходила, одна мелодия сменяла другую, но мы ничего не слышали и не слушали. Потом смолкли все звуки, кроме дыхания.

Мы проснулись поздно. Элис не хотела меня отпускать, но идти было необходимо. Несмотря на все уговоры, я не уступил: ее вид теперь не производил на меня прежнего впечатления. Я отыскал ботинки, надел их и подогнул простыню у нее под подбородком.

— Поцелуй! — она приподняла голову, подставляя губы.

— Нет.

— Один разочек.

— Ладно, один разочек.

Она делала уход непростым делом. Я толкнул ее обратно на подушку и пожелал спокойной ночи.

— Ты такое страшилище, Майк, ты до того безобразен, что кажешься почти красивым.

— Спасибо, ты тоже.

Я помахал ей и вышел. В гостиной я поднял с пола пиджак и стряхнул с него пыль. Теряю глазомер. Мне казалось, что я бросил его на кресло.

Выходя, я опустил предохранитель замка и тихо закрыл дверь. Элис, милая, милая Элис. У нее несравненное тело. Я сбежал по лестнице, натягивая плащ. За стеклянной дверью улица блестела от дождя. Я поправил шляпу и шагнул за порог.

Не было ни вспышки света, ни последних мгновений сознания, когда все искажено в глазах. Просто мерзкий глухой звук удара по затылку. Тротуар вздыбился и ударил меня в лицо.

Меня рвало. Блевотина стекала по подбородку и мочила рубашку. От ее запаха меня замутило еще сильнее. Голова стала огромным воздушным шаром, который все увеличивался и увеличивался, готовый лопнуть на тысячу кусочков. Что-то холодное и металлическое раз за разом больно тыкало меня в лицо. Мне было тесно, ужасно тесно. Даже когда я попытался двигаться, ощущение тесноты не уменьшилось. Веревки врезались в запястье, колючие пеньковые занозы казались остриями раскаленных стрел. При каждом толчке машины я ударялся носом о лежащий на полу домкрат.