— Нет, — отвечаю я.

Он делает большой глоток. Кивает.

— Я так не думаю.

Жду объяснения, почему он спрашивает, но доктор этого не делает. Через несколько минут до меня доходит — щёлк, щёлк, щёлк — и я чувствую, что меня тошнит. Айзек не ел. Не спал. Мало говорил. Я наблюдала, как он медленно угасает в течение последней недели, ожив только из-за доставки белого ящика. Я вдруг чувствую себя менее разозлённой его неуместным вопросом. Больше обеспокоенной.

— Как долго мы здесь? — спрашиваю я.

— Девять месяцев.

Мой мозговой кубик-рубик прокручивается. И мой гнев рассеивается.

Когда мы только оказались здесь, он сказал, что Дафни на восьмой неделе беременности.

— Она родила в срок, — говорю я твёрдо. Заставляю мозг найти подходящие слова, которые ему нужно услышать. — У вас здоровый ребёнок, который утешает её, являясь частью тебя, что осталась с ней.

Не знаю, успокаивает ли его, но это всё, что я могу сказать.

Он не двигается и не признаёт мои слова. Айзек страдает. Я встаю, слегка покачиваясь. Я должна что-то делать. Должна его покормить. Как он кормил меня, когда я страдала. Задерживаюсь в дверях, наблюдая, как плечи мужчины слегка поднимаются и опускаются, когда он дышит.

Это моя вина. Айзек не должен быть здесь. Я разрушила его жизнь. Я никогда не читала книгу Ника. Только те несколько глав, которые Айзек читал мне, сидя на краю моей больничной койки. Я не хотела знать, как закончилась история. Вот почему избегала её. Но теперь я это сделаю. У меня появилось желание узнать, как Ник закончил нашу историю. То, что он должен был рассказать о том, как всё между нами закончилось. Это была его история, которая заставила меня написать ответ, и затем застрять посреди грёбаного Южного полюса. С моим врачом. Который не должен быть здесь.

Я готовлю ужин. Трудно сосредоточиться на чём-либо, кроме дара, который оставил для меня Смотритель Зоопарка, но боль за Айзека перевешивает мою одержимость. Я открываю три банки овощей и отвариваю макароны в форме бабочек. Смешиваю всё вместе, добавив немного консервированного куриного бульона. И несу тарелки в гостиную. Мы не можем больше есть за столом, поэтому едим здесь. Я зову Айзека. Он спускается через минуту, но только толкает пищу по тарелке, накалывает овощи друг на друга зубцами вилки. Это то, что он чувствовал, когда смотрел, как я ускользаю в темноту? Хочу открыть ему рот и засунуть еду в горло. Заставить его жить. «Ешь, Айзек», — мысленно умоляю я. Но он этого не делает.

Я оставляю его тарелку с едой, положив её в холодильник, который не очень хорошо работает, так как Айзек снял резиновый уплотнитель, чтобы сделать педаль для своих барабанов.

Ковыляю до карусельной комнаты, используя новый костыль. В комнате пахнет затхлостью и ощущается слабый сладкий запах мочи. Пристально смотрю на чёрную лошадь. Ту, что разделяет со мной пронзённое сердце. Сегодня она выглядит злее. Я наклоняюсь к ней, положив голову ей на шею. Слегка касаюсь гривы. Моя рука тянется к стреле. Я сжимаю её в кулак, желая вырвать и положить конец нашим страданиям. Но больше желая избавить от них Айзека.

Мои веки дрожат, пока мозг распутывает головоломку. Почему я решила, что Смотритель Зоопарка мужчина? Совсем не обязательно. Издательство провело исследование моих читателей и, в основном, это женщины от тридцати до сорока лет. У меня есть читатели-мужчины. Я получаю от них электронные письма, но, чтобы зайти так далеко... я должна представить женщину. Но я этого не делаю. Я вижу мужчину. В любом случае, я в его голове. Он просто персонаж, кто-то, кого я не вижу, но знаю, как работает его ум, когда он играет со мной в игры. И чем дольше я здесь, тем больше его образ принимает форму. Это моя работа; то, что я делаю хорошо. Если я смогу понять его сюжет, то смогу перехитрить. Вызволить отсюда Айзека. Он должен увидеть своего ребёнка.

Возвращаюсь к книгам. Осматриваю каждую из них. Моя рука чуть задерживается над книгой «Запутавшаяся», прежде чем останавливается на стопке с безымянной. Начну прямо с неё.

Я читаю книгу. Без пронумерованных страниц я вынуждена читать вперемешку. Это как упасть спиной в сугроб, не зная как глубоко погрузишься. Моя жизнь всегда была заполнена порядком, пока меня не взяли и не поместили в это место, чтобы гнить. Это место хаос, и чтение без нумерации тоже хаос. Ненавижу это, и всё же слишком порабощена словами, чтобы отказаться.

Книга о девушке по имени Офелия. На первой странице, которую я прочла, и которая, в принципе, могла быть пятой или пятисотой, Офелия была вынуждена отдать своего недоношенного ребёнка на усыновление. Не из-за родителей, как в большинстве таких историй, а из-за деспотичного мужа шизофреника. Её муж — музыкант, который пишет то, что некие голоса говорят ему писать. Так что, когда голоса сказали ему избавиться от пяти фунтовой девочки, он принудил Офелию, угрожая жизни её и ребенка.

На следующей странице я нашла девушку двенадцатилетней девочкой. Она обедает со своими родителями. Всё выглядит как нормальная семейная трапеза, но внутренний диалог Офелии пронизан элементами, которые предвещают, что девушка довольно странная и мыслит довольно странно. Она злится на само существование своих родителей, и на то, что их роль в жизни общества так проста. Сравнивает их с пюре, затем продолжает говорить об их неудачных попытках заменить её другим ребенком. «У моей матери было четыре выкидыша. Я воспринимаю это как попытку Бога сказать им, что они не должны испоганить ещё больше детей».

Я съеживаюсь на этой части, желая узнать больше о сломанной матке Кэрол Блит, но моя страница подходит к концу, и я вынуждена выбирать новую. И так в течение нескольких часов. Я собираю всплески информации об Офелии, которая кажется почти антигероиней. Офелия самовлюбленная; у Офелии комплекс превосходства; Офелия ни на чём подолгу не задерживается, ей становится скучно. Офелия выходит замуж за человека, который является противоположностью скуки, и дорого платит за это. В конце концов, она оставляет его и выходит за другого, но потом бросает и его. Я нахожу страницу, где она говорит о фарфоровой кукле, которую должна была оставить после развода со своим вторым мужем. Девушка оплакивает потерю куклы самым причудливым образом. Я собираю эти детали, пока мой мозг не начинает болеть. Пытаюсь разобраться во всём этом, привести в порядок, и тогда натыкаюсь на последнюю страницу. Она самосовершенствуется на последней странице книги. Когда я дохожу до последней строки, мои глаза вылезают из орбит.

«Ты будешь чувствовать меня каждый раз, падая назад».

Меня рвёт.

Айзек находит меня лежащей на спине, на полу. Он стоит надо мной, ноги по обе стороны от моего тела, и поднимает меня. Его глаза на миг исследуют лужу рвоты рядом со мной, прежде чем он дотрагивается ладонью до моего лба. Когда мужчина убеждается, что тот прохладный, то спрашивает:

— Что ты читаешь?

Я отворачиваю лицо прочь.

— Книга Ника?

Качаю головой.

Он смотрит на груду, которая ближе всего к тому месту, где я лежу.

— Ты знаешь, кто это написал?

Не могу смотреть на него, поэтому закрываю глаза и киваю.

— Моя мать, — отвечаю ему. Я слышу, как у него перехватывает дыхание.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Я ковыляю на кухню. Мне нужна вода, чтобы сполоснуть рот. Айзек следует за мной.

— Как я могу быть уверен, что это сделала не ты? — он делает угрожающий шаг ко мне. Я спотыкаюсь о мешок риса. Тот падает. Я с ужасом наблюдаю, как зерно рассыпается по полу, собираясь вокруг моей голой ступни.

— Я привезла тебя сюда? Ты думаешь, что я притащила нас сюда, чтобы помереть от голода и от холода? Зачем?