Тут он принялся шарить у себя за пазухой с такой поспешностью и раздражением, что бумаги, которые он хотел показать, выпали и рассыпались по земле. Мигом подскочили подбирать их два черта и один альгуасил, но большую прыть при этом проявил альгуасил. Тут спустился ангел и протянул руку, чтобы взять бумаги и передать их защите, а забияка, отступив тоже, вытянул свою руку и, одним прыжком став в позитуру, воскликнул:

— Вот от такого удара уже спасенья нет. И раз уж я учу убивать, зовите меня Галеном. Если бы нанесенные мною раны разъезжали на мулах, их бы принимали за негодных врачей. Проверьте меня, испытание я выдержу с честью.

Все рассмеялись, а один несколько чернявый прокурор осведомился, что он слышал о своей душе. Стали спрашивать у него отчет, не знаю уже в чем, но магистр фехтования отозвался, что ни о каких приемах против врагов своей души он не знает. Тут было ему приказано идти прямиком в ад, но и на это он возразил, что его, верно, принимают за ученого математика, ибо сам он понятия не имеет, что такое прямая. Это его заставили уразуметь, и, крикнув: «Следующий», он исчез в преисподней.

Тут с грохотом ввалилась толпа кладовщиков со своими счетами (косточки которых отнюдь не служили им для отсчитывания произнесенных молитв). Среди всеобщего шума один из судей произнес:

— А, отвешиватели явились. А кто-то поправил:

— Скажи лучше — обвешиватели.

Слово это привело кладовщиков в великое смятение. Тем не менее они потребовали, чтобы им нашли защитника. На это один из дьяволов отозвался:

— Извольте, вот вам Иуда, отверженный апостол.

Услышав это, они обратились к другому черту, который не был занят подбором обвинительных актов, и шепнули ему:

— Никто на нас не смотрит. Договоримся. Мы согласны навечно остаться в чистилище.

Но черт, как опытный игрок, ответил:

— Что, договориться хотите? Паршивая, должно быть, у вас карта, — и стал рассматривать их игру, а те, видя, что их раскусили, почли за благо отдаться в руки его милости.

Но таких криков, которыми преследовали одного несчастного пирожника, не слышали даже от четвертуемых. Люди требовали, чтобы он признался, на что пошло их мясо, и тот вынужден был сказать, что употребил его на паштеты. Тут же был отдан приказ, чтобы каждому были возвращены его члены, в чьем бы желудке они ни оказались. Пирожника спросили, хочет ли он подвергаться суду, на что тот ответил: «А как же, бог не выдаст, свинья не съест». Первая статья обвинения касалась какой-то подмены зайца кошкой; в другой речь шла о приблудных костях, обнаруженных не в том животном; третья имела отношение к подмешиванию к баранине всякой козлятины, конины и собачины. Когда пирожник убедился, что его вывели на чистую воду и в его паштетах с неопровержимостью доказано присутствие большего числа тварей, нежели их было в Ноевом ковчеге (ибо там не было ни мух, ни мышей, которые преизобиловали в кушаньях обвиняемого), он повернулся спиной к суду и не стал больше слушать.

Прошли судилище и философы, и надо было видеть, как изощрения ума своего и все свои знания они употребляют на то, чтобы строить силлогизмы себе же во вред. Впрочем, со стихотворцами случилось нечто еще более удивительное, ибо сумасброды сии тщились убедить господа, что он не кто иной, как Юпитер, и что в его честь создают они свои творения. Вергилий ссылался на Sicelides musae,[5] уверяя, что возвещал рождение Христа, но тут выскочил черт и стал напоминать ему о Меценате и об Октавии и то, что он тысячу раз повинен был в поклонении его рожкам, которые он сегодня не надел лишь по случаю большого праздника. Не знаю уж, что он ему еще наговорил. Наконец появился Орфей и в качестве старейшины поэтов взял за всех слово, но на это ему предложили еще раз прогуляться в ад и выбраться из него, а всем прочим пиитам составить ему компанию.

Вслед за стихотворцами подошел к вратам скупец. Его спросили, что ему надо, и объяснили, что райскую дверь блюдут десять заповедей, дабы в нее не проникли те, кто их не соблюдал.

— Пускай себе стерегут, — отозвался скряга, — добро стеречь — греха в этом нету.

Узнав из первой заповеди, что господа надо любить превыше всего на свете, он сказал, что и стремился прибрать все на свете, чтобы любить бога еще больше; прочитав вторую: «Не приемли имени господа твоего всуе», он заметил, что если и случалось ему божиться, чтобы ввести кого-либо в обман, то делал он это лишь ради очень крупной выгоды, а следовательно, и имени господа своего всуе не произносил. Относительно соблюдения праздников он высказался, что не только соблюдал их, но сверх того еще и свою выгоду.

«Чти отца твоего и матерь твою», — он не только снимал перед ними шляпу, но даже готов был снять с них последнюю рубашку.

«Не убий», — чтобы соблюдать эту заповедь, он даже не ел, боясь заморить червячка.

«Не прелюбы сотвори», — относительно вещей, за которые приходится платить, мнение его достаточно известно.

«Не свидетельствуй ложно…»

— Вот тут-то, — прервал его один дьявол, — и закавыка, скупец. Скажи ты, что погрешил против этой заповеди, сам на себя наклепаешь, а если скажешь, что нет, то окажешься в глазах всевышнего лжесвидетелем против себя же самого.

Скупец рассердился и сказал:

— Если в рай мне ходу нет, не будем тратить время попусту.

Ибо тратить что бы то ни было, даже время, было ему противно.

Вся его жизнь осуждала его, и был он отправлен куда заслужил. На смену ему пришло множество разбойников, из коих несколько повешенных спаслось. Это воодушевило писцов, стоявших перед Магометом, Лютером и Иудой: обрадовало их то, что путь к спасению не заказан и разбойникам, — и они толпою ринулись в судилище под громкий смех чертей.

Стоявшие на страже ангелы стали вызывать им в качестве защитников евангелистов.

Сначала произнесли обвинительную речь демоны. Обвинения свои они строили не на показаниях, которые дали писцы о своих преступлениях, а на тех преступлениях, кои они за свою жизнь облыжно приписали другим. Первое, что они сказали, было:

— Самая главная их вина, господи, в том, что они пошли в писцы.

Обвиняемые при этом возопили (полагая, будто им удастся что-либо скрыть), что они были всего лишь секретарями.