Мне хорошо известно, что в глазах вашей светлости бесноват не столько персонаж, сколько сочинитель; коль скоро то же самое можно будет сказать и о сочинении, стало быть, я выполнил все, чего можно было ожидать от скудной моей учености, каковая под защитой вашей светлости и ее величия презрит все страхи. Подношу вам это рассуждение про «Бесноватого Альгуасила» — хотя уместнее и предпочтительнее было поднестъ его самим дьяволам; да примет его ваша светлость с человечностью, каковой по своей милости меня удостаивает, и да увижу я в доме у вас потомство, коего требуют столь благородная кровь и столь высокие заслуги.

Да узнает ваша светлость, что шесть разрядов бесов, насчитываемых суеверами и ведунами (на такие разряды подразделяет их Пселл в главе одиннадцатой своей книги о бесах), суть те же самые, по каковым подразделяются дурные альгвасилы: первые — лелиурии, слово греческое, означающее «огненные»; вторые — ветродуи; третьи — землетрясы; четвертые влаголюбы; пятые — подспудники; шестые — страждущие светобоязнью, эти света страшатся. Огненные — лиходеи, преследующие людей огнем и мечом; ветродуи наушники, на ветер облыжные слова бросающие; влаголюбы — городские стражи, хватающие людей за то, что те нечистоты выльют без предупреждения и в неурочный час, и влаголюбы они потому, что все почти выпивохи и бражники; замлетрясы те, что из сыска, ибо от суда и расправ, что чинят они, земля трясется; страждущие светобоязнью — приставы из ночного обхода, они бегут света, хоть более пристало, чтобы свет их бежал; подспудники — те, что под землей обретаются, суют свой нос в чужую жизнь, фискалят в ущерб чужой чести и дают ложные показания; они наветы из-под земли выроют, мертвых из могилы вытащат, а живых в могилу загонят.

А если ты не благочестив, но жестокосерд, — прости, ибо эпитет этот, на языке нашем обозначаемый тем же словом, коим кличут цыплят, унаследовал ты от Энея; и в благодарность за то, что я обхожусь с тобою учтиво и не величаю тебя благосклонным читателем, знай, что в мире есть три разряда людей: те, что по невежеству своему сочинительством не занимаются и достойны прощения за то, что молчат, и хвалы за то, что познали себя; те, что держат свои знания при себе, — такие достойны жалости за свою долю и зависти за свой ум, и надо молить бога, чтобы простил он им их прошлое и наставил в будущем; и последние, те, что не занимаются сочинительством из боязни злых языков и достойны порицания: ведь если творение их попадет в руки людей мудрых — те ни о ком дурного слова не скажут, а если в руки невежд — как им злословить, коль скоро знают они, что если злословят о дурном, стало быть, злословят о самих себе, а если о хорошем, это не имеет значения, ибо всем известно, что тут они ничего не смыслят? Эта причина побудила меня написать «Сон о Страшном суде» и дала смелость напечатать это рассуждение. Коли хочешь прочесть его — читай, а не хочешь — не надо, ибо тому, кто его не прочтет, наказания не будет. Коли начнешь его читать и оно тебя раздосадует, в твоей власти прервать чтение в том месте, которое вызовет твою досаду. Я же только хотел уведомить тебя с самого начала, что писание мое порицает одних лишь худых слуг правосудия и не посягает на почтение, которое по праву причитается многочисленным, что достойны хвалы за добродетель и благородный нрав; и все, что здесь сказано, представлено на суд римской церкви и добродетельных слуг и ее, и юстиции.

Как-то зашел я в церковь святого Петра к тамошнему священнику лисенсиату Калабресу. Опишу его: шапка что твой трехэтажный дом, смахивающая на мерку в пол-селемина; препоясан — не слишком туго — кромкой какой-то материи; глаза живые, рыскающие, словно блох высматривают; кулачищи — бронза коринфская; вместо воротника из-под сутаны ворот рубахи торчит; в руке четки, за поясом — плеть; башмаки огромные, грубые; туг на ухо; рукава словно после драки, все продраны и в лохмотьях; руки — фертом; пальцы граблями; по жалостному голосу судя, не то кается, не то плоть умерщвляет; голову набок склонил, словно добрый стрелок, что в сердце мишени, в самое белое целится (особливо если это белое сеговийского или мексиканского происхождения). Взгляд вперен в землю, как у скупца, что чает там затерявшийся грошик найти; мысли устремлены горе; лицо в морщинах и бледное; к мессам склонности не питает, но зато к мясу — превеликую; прославленный заклинатель бесов, чуть ли не одними духами свое бренное тело и поддерживающий; знает толк в заговорах и, осеняя кого-нибудь крестным знамением, кладет кресты побольше тех, что несут на своем горбу несчастливые в браке; на плаще заплаты по здоровому сукну; неряшливость возводит в святость; рассказывает, какие ему были откровения, и если кто-нибудь по неосмотрительности ему поверит, начинает распространяться о том, какие он творит чудеса, так что тошно становится его слушать.

Человек этот был из тех, кого Христос называл гробами повапленными: Снаружи — резьба и краска, а внутри тлен и черви. По внешнему виду его можно было решить, что это сама скромность, но в глубине души человек этот был распутник с весьма гибкой и покладистой совестью, а сказать напрямик отъявленный лицемер, воплощенный обман, одушевленная ложь и говорящий вымысел. Отыскал я его в ризнице наедине с человеком, на которого набросили епитрахиль, а руки связали кушаком. Зато языку его была дана полная воля: человек этот источал проклятия и судорожно бился.

Это кто такой? — спросил я в изумлении.

— Человек, одержимый злым духом, — ответил Калабрес, не отрывая глаз от своего «Flagellum demonium».[6]

В это самое мгновение бес, терзавший несчастного, подал голос:

— Какой же это человек? Это альгуасил! Надо знать, о чем толкуешь. Из вопроса одного и из ответа другого ясно, что в этих делах вы не больно-то разбираетесь. Прежде всего надо принять в соображение, что нас, бесов, в альгуасилов вселяют силой и никакой радости мы от этого не испытываем, и уж если вы хотите быть точными, зовите меня обальгуасилившимся бесом, только его не именуйте бесноватым альгуасилом. Людям куда легче уживаться с нами, чем с ними, потому что мы по крайней мере бежим от креста, а они пользуются им как орудием для того, чтобы творить зло. Кто отважится утверждать, что альгуасилы и мы не занимаемся одним и тем же делом? Правда, наша тюрьма хуже, и мы уже не отпускаем того, в кого мы вцепились, однако, если хорошо поразмыслить, и мы, и альгуасилы стараемся осудить человека; мы стремимся к тому, чтобы на земле было больше пороков и грехов, и альгуасилы стремятся к тому же и добиваются своего даже более настойчиво, чем мы, ибо чужие преступления — для них хлеб насущный, а нам грешники служат всего лишь забавой, и быть альгуасилом — занятие куда более предосудительное, чем быть бесом, ибо вред-то они приносят людям, иначе говоря — существам одной с ними породы, а мы — нет, ибо мы ангелы, хоть и лишенные благодати. А кроме того, демонами мы стали из желания сравняться с богом, а альгуасилы — альгуасилами из стремления стать хуже всех. И напрасно ты, падре, обкладываешь этого альгуасила мощами, ибо нет ничего святого, что бы, попав в его руки, не потеряло для него своей святости. Проникнись мыслью, что и мы, и альгуасилы одним миром мазаны, с тою разницей, что альгуасилы — черти обутые, а мы черти босоногие, самого что ни на есть строгого устава, и умерщвляем плоть свою в аду.