Дожди не прекращались, и когда дорога пошла через горы, идти стало гораздо труднее. Вскоре пришло страшное известие о том, что войско германского императора было атаковано турками и почти полностью перебито, а сам Конрад поспешил возвратиться в Константинополь, чтобы там зазимовать и дождаться пополнения. Тревога наполнила сердца. Каждый знал, что в пути можно встретиться со злобными мусульманами и понести потери, но ведь не в такой же степени. Робер мечтал о битве. Ему казалось, что тамплиеры одни способны дать отпор любому количеству турок и вписать первую славную страницу в летопись этого похода. Но вскоре после Рождества, войско Людовика встретилось с остатками наголову разбитого войска епископа Отто Фрайзингенского, которые двигались куда глаза глядят, лишь бы подальше от того страшного места, где турки нанесли им сокрушительное поражение. От той пышности и воодушевления, с какими начинался поход, не осталось и следа. Ошалевшие от страха немцы кричали французам:

— Не ходите туда! Не ходите туда! Господь против нас!

Но Людовик остался непреклонен.

— Погибнем мы или пробьемся, — сказал он, — это наш путь, и — так хочет Господь!

В горах Лаодикии Робер, наконец, познал, что такое война. Здесь каждый день на крестоносцев нападали хищные отряды сельджуков, сначала осыпали стрелами, затем выскакивали, чтобы дать быстрый бой и снова скрыться среди расщелин знакомых и хорошо изученных гор. Робер жаждал настоящего сражения, но война оказалась подлым оводом, который нападал врасплох, именно тогда, когда ты его меньше всего ждешь, и жалил под лопатку или в загривок. Старшие тамплиеры берегли юного новициата, но дважды ему все же пришлось сразиться с турками на мечах. В первый раз это едва не стоило Роберу жизни — ему попался матерый, видавший виды турок, который весело улыбался, без труда отбивая яростные удары обезумевшего от страха Робера, затем вышиб из руки юноши меч и занес уж было свою огромную палицу, как вдруг командир Пьер де Бержерак подоспел на помощь и стремительным ударом поразил мусульманина в гортань. В другой раз Роберу повезло снова, когда турок заехал к нему со спины, и юноша каким-то чудом вовремя оглянулся, успел пригнуться и, сам не зная как, точно ударил турка острием меча в глаз.

В мальчишеских мечтах война представлялась Роберу чем-то красивым и торжественным, как парадный выезд участников рыцарского турнира. На самом деле, сражение являло собой мгновенную и беспорядочную схватку, где все молотят чуть ли не во что попало, рубят направо-налево в безумном остервенении, это длится долго-долго, но кончается молниеносно, едва успев начаться. Робер и сам не мог бы объяснить, что это такое, как происходит подобное разделение времени боя на краткий миг и страшную, полную ужаса, криков, звона, лязга и смерти, вечность. Одно он мог бы сказать со всей определенностью — он уже совсем не тот мальчик, который всего лишь несколько месяцев назад пришел в составе тамплиеров в Константинополь.

Трубадур Вернар де Вентадорн начал хворать еще на подступах к Адрианополю. Желудок его не держал в себе пищу, тело осыпали фурункулы, кожа чесалась и покрылась струпьями.

— Элеонора, — стонал и кряхтел он, — какого чорта вашему мужу не сиделось дома! Что он забыл в этом вшивом Леванте? Разве то, что с нами сейчас происходит, вписывается в рамки куртуазности? Разве это похоже на манну?

Королева жалела его, но, в то же время, в душе ее появилось тягостное чувство недоумения, как могла она столь долго делить ложе с этим тщедушным, тощим, а теперь еще и вонючим от постоянного поноса, телом. Как могли сладкие звуки поэзии отуманить ее глаза и чувства? Возрождения любви к мужу она так и не испытала, но, во всяком случае, в ней родилось уважение к нему, стойко переносящему все тяготы похода. Ее восхищали неподступные тамплиеры, двигающиеся в авангарде французского войска и почтительно обращающиеся с Людовиком. А значит, они ценили его, и он не совсем тряпка, как ей казалось все последнее время накануне похода.

Впрочем, не такие уж неподступные. Устав, конечно, предписывал им безбрачие и умерщвление плоти, но они исполняли эти предписания в разумных пределах, и даже в их лагерь нередко захаживали любопытные мадьярки, сербиянки и гречанки. Сенешаль великого магистра ордена, красавец Эверар де Барр, явно симпатизировал Элеоноре, и она старалась в куртуазной манере проявить свои ответные симпатии. В Константинополе Бернар де Вентадорн совсем занедужил. Грек-эскулап, обследовавший его, определенно заявил, что дело дрянь и трубадур больше не жилец. Бедняга Бернар бредил великолепными кансонами, которые стоило бы записать, если бы в них не было такого большого количества натурализмов, касающихся желудочных расстройств. В одной из таких кансон едкая лавина сарацин выскакивала навстречу крестоносцам непосредственно из прямой кишки, но доблестные рыцари размазывали их по земле и втаптывали копытами в грязь. Королева всплакнула над своей угасшей любовью к талантливому песнопевцу, но когда король, увидев ее слезы, предложил ей остаться в Константинополе и на корабле плыть в Антиохию после смерти или выздоровления трубадура, она ответила:

— О нет, монсеньор, королева Франции должна быть рядом со своим супругом и его воинством!

При этом она не преминула отметить, как загорелись глаза у присутствовавшего при этом Эверара де Барра, восхищенного ее ответом. Людовик хотел было заметить, что далеко не все королевы отправлялись в поход со своими мужьями, и можно даже сказать, что очень немногие, но он ограничился лишь словами:

— Благодарю вас, ваше величество, я просто вспомнил вдруг о несчастной участи жены Бодуэна Иерусалимского во время похода первых перегринаторов.

Сближение Элеоноры и сенешаля Эверара произошло уже в Пергаме, здесь случилось между ними то, что на куртуазном языке принято было называть нарушением мезуры, а на тамплиерском именовалось Господним попущением. Королева осталась весьма довольной всем, кроме собственной легкой простуды, прицепившейся к ней еще в Никее. В самый ответственный момент Элеонора чихнула и тем самым чуть было не спугнула желаемые намерения тамплиера.

Потом начался ад — страшный переход через Лаодикийские горы, где турки ежедневно нападали на крестоносцев, и войско Людовика таяло, как весенний снег. Королева простудилась не на шутку, бредила, все спрашивала у всех, не нашли ли случайно какой-то таинственный список, а когда пытались узнать, что за список, со вздохом отвечала:

— Сие есть тайна великая и прекрасная.

Сенешаль Эверар, знакомый с восточной медициной, сделал все возможное, чтобы вылечить королеву, и за несколько дней до прихода войска в Анталию Элеонора стала поправляться. К этому времени у Людовика осталось в два раза меньше рыцарей, чем у магистра Бернара де Трамбле. Признав, что тамплиеры гораздо более приспособлены к войне, король попросил сенешаля Эверара де Барра стать маршалом и командовать остатками королевской армии. В Анталии между Элеонорой и Эвераром произошел разрыв. Тамплиер заявил королеве, что не может больше пользоваться Господним попущением, ибо магистр де Трамбле строго-настрого запретил ему это под страхом изгнания из рядов ордена. Из Анталии де Барр повел войско берегом Киликии, а король и королева отправились на судне в Антиохию. Элеонора была вне себя от бешенства — как посмел какой-то там де Трамбле препятствовать королеве Франции, и как мог жалкий сенешалишка сделать выбор между приказом магистра и любовью королевы в пользу первого! В Антиохии августейшую чету встречал прекрасный князь Раймунд. Увидев его, Элеонора быстро забыла о своих досадах и обидах и принялась улавливать князя в свои куртуазные сети. Вскоре Раймунд стал безраздельно принадлежать ей, и она с удовольствием предвкушала, как сюда заявится несносный Эверар, чтобы увидеть, что она вовсе не страдает от разлуки с ним, а давным-давно забыла о его существовании.

Вопреки предсказанию ученого грека, трубадур Бернар не умер. С наступлением весны он поселился в доме, где жил император Конрад, который хотя и ничегошеньки не понимал в куртуазной поэзии провансальских трубадуров, считал своим долгом привечать известных служителей изящных искусств и поэзии.