— Видел и брови, — признал я.

— А губы цвета спелого граната?

— Нет, — признал я и до боли позавидовал рыцарю Эду, хотя мог похвалиться перед ним тем, что, волею обстоятельств, мне оказалась ведома краса Дамы наших сердец куда более искусительная, чем губы. — Она умело скрывала свое лицо.

Конечно, я предпочел не хвалиться, ибо ожидал, что рыцарь Эд, забыв о всех обетах, в тот же миг разрубит меня своим мечом на две половинки.

— Ох, мессир! — раскрыл передо мной свою душу рыцарь Эд. — Можно считать, что я уже убит ассасинами.

— Она из ассасинов? — ничуть не удивился я.

— Если Рум и кишит какими-то ассасинами, то я знаю только одного настоящего, — грустно проговорил рыцарь Эд. — А именно Черную Молнию. Конечно, когда-нибудь она убьет меня.

— Но почему она так упорно охотится за вами, брат Эд? — спросил я с непристойным облегчением на душе.

— Случалось трижды, что волею, а отчасти неволею, становился я преградой между ней и правителем Рума, которому ассасины определили быть жертвой за грехи его предков. Один раз мы спасли жизнь султана, когда он охотился на волков в то время, как вели охоту за ним самим, и еще дважды при торжественных объездах провинций. Султан неизменно приглашал нас в арьергард своей свиты, и нам не полагалось отказываться. Подробности этих случаев не имеют особого значения. Суть в том, что ассасины не любят нас, а я, увы, влюблен в ассасина.

Комтур немного помолчал, а затем прибавил к своему чистосердечному признанию еще немного:

— И у меня чутье на ассасинов. В капеллу им хода нет. Но за стенами капеллы она когда-нибудь убьет меня. Непременно убьет.

— Но ведь и вы не безоружны, брат Эд, — скрепя сердце, заметил я, ведь все ассасины, кроме одного, тоже никак не могли рассчитывать на мою любовь.

— Разве у меня хватит сил поднять меч на свою Даму? — грустно улыбнулся рыцарь Эд.

Этим неразрешимым вопросом и закончилась наша беседа, ибо ночь уже охватила всю землю и подобралась вплотную к последней цитадели света, нашему костру.

Мы пожелали друг другу дожить с Божьей помощью до утра и чтобы духи пустыни побоялись тревожить наш сон, а затем разошлись по своим палаткам.

Тяжелая тоска, лежавшая у меня на сердце, сделалась еще тяжелее, когда я остался в одиночестве, под защитой шатра и стражников, коими стали сами доблестные рыцари, решившие охранять шатер по трое, трижды сменяя друг друга за время ночи. От той тоски не смогли освободить меня ни молитва, ни мягкая постель, о которой я давно мечтал.

Заснул я, однако, очень скоро и увидел во сне картину вовсе не грустную, а радостную и при том настолько невероятную, что я ни на миг не терял нити ясного рассудка и говорил себе: я сплю и вижу прекрасный сон.

Мне грезилось, что мы все трое идем по дороге на высокий холм, усеянный чудесными, благоухающими цветами. Посреди нас — Черная Молния, одетая в роскошное платье, не виданное мною дотоле в Румском царстве; я нахожусь от нее по левую руку, а рыцарь Эд де Морей — по правую. Мы радуемся ясному дню, восхитительной черноте волос нашей Дамы, украшенных драгоценной диадемой, ее златотканым одеждам, белым цветам, букет которых она с невинной робостью держит в руке. Она дарит нам улыбку, за которую пасть в бою куда почетней, нежели просто пасть на колени к ее ногам. И вот ее тонкая прелестная рука с букетом цветов так нестерпимо прельщает мой взор, что я не выдерживаю и наклоняюсь, чтобы запечатлеть на ней поцелуй самого верного раба. Я тянусь к руке той единственной Дамы, которую готов признать своей первой и последней повелительницей, но не успеваю коснуться губами прелестных пальцев, просыпаясь от какого-то резкого звона, будто бы за пределами моего сна сошлись два грозных меча и обменялись самым коротким из всех известных приветствий.

Оторвав голову от подушки, я заметил на ней мокрое пятно. Я позволил себе погрустить еще немного, потом сжал кулаки, взбодрился и, возблагодарив Всемогущего короткой молитвой, поднялся на ноги.

Какой-то необъяснимый шум, напоминавший скорее о веселом базаре, чем об угрюмой пустыне, назойливо доносился снаружи, и я, даже забыв протереть глаза, высунул голову из палатки.

Моему изумлению не было ни глубины, ни предела. Поначалу я подумал, что вновь оказался под властью волшебных чар, ибо не мог себе иначе объяснить, каким образом пустыня за одну ночь превратилась в шумный город. Я видел множество разноцветных шатров, загородивший собою безлюдные просторы. Я видел множество коней, верблюдов и мулов. Я видел горы разных вьюков. Перед моим взором суетились разные незнакомые люди, переговаривавшиеся на незнакомом языке и, в свою очередь, разглядывавшие меня самого с приветливыми улыбками. Все куда-то торопились и сновали то вправо, то влево с таким видом, будто делали то же самое на этом самом месте всю свою жизнь и только я один оказался в их обыкновенной сутолоке каким-то не пойми откуда взявшимся пришельцем.

Не заметь я приближавшегося ко мне рыцаря Эда де Морея, а затем — и его скромного шатра, затерявшегося в этой пестроте, то, верно, полез бы обратно в свою палатку, чтобы убедиться, не лежит ли там, досматривая свои мудрые сны или бормоча молитвы, знакомый мне дервиш, который наконец даст мне позволение поглазеть на туркменских акынджей.

— Караван из Малой Армении, — объяснил мне комтур после того, как мы обменялись весьма учтивыми приветствиями, справились о здоровье друг друга и даже порадовались, что обоим приснились не слишком мрачные сны. — Купцы. Направляются, как и мы, в Трапезунд. Им сказали, что на Восточной дороге свирепствуют разбойники, а на Западной хозяйничаем мы. Они выбрали из двух зол меньшее, и торопились нагнать нас, не пережидая ночи. В третью стражу они уже раскинули здесь шатры.

— Я спал, как никогда сладко, и ничего не слышал, — признался я. — Но так и не успел нагнать во сне того, к кому всей душой стремился. Что же будет теперь?

— Они пойдут с нами до Трапезунда, надеясь на нашу защиту, — ответил комтур и, заметив сомнение в моих глазах, добавил: — Мессир, они хорошо заплатили. И динарами, и флоринами. Признаюсь, после введения монгольского наместничества в Руме нам, рыцарям, не стоит пренебрегать такими пожертвованиями. Редкие ныне паломники вряд ли смогут прокормить такую конюшню, как наша.

— Памятуя о ваших собственных словах, брат Эд, — без особой тревоги проговорил я, вспомнив о дервише, оставшемся в палатке, — могу вообразить, что весь этот шумный стан соорудили для каких-то тайных целей или суфии, или демоны, или ассасины.

— Все может быть, — искренне рассмеялся рыцарь Эд. — Однако многих армянских купцов я хорошо знаю. Вардан — хозяин этого каравана. Я покажу его вам, мессир. Он сказал, что никто не присоединялся к ним по дороге от самой Киликии.

Успокоив этими словами меня и еще раз самого себя, комтур коротко поклонился и отошел по своим делам, предупредив, что завтрак подадут в самом скором времени.

Жак, подняв бадью из колодца, помог мне умыться и подал полотенце. Освежившись, я сразу нашел в себе силы радостно отвечать на приветствия и с простым любопытством разглядывать диковинный люд.

Я поглазел на их тюки, на виды их товаров — персидские ткани и красивую посуду, — насладился запахом пряностей и почесал загривок маленькому осленку с грустными, как, должно быть, у меня самого, глазами.

Жак и один из рыцарей, имя которого я запамятовал, предложили мне молчаливую охрану и следовали за мной по пятам. Жак при этом не снимал руки с огромного кинжала, заткнутого за пояс.

Отбиваясь от навязчивой мысли, что в моем шатре остался почивать старый дервиш, и потому не имея ни малейшего желания возвращаться туда, я бродил, ища себе места, и остановился у караванного костра.

Огонь завтракал кизяком и старыми воловьими костями, и утренний ветерок, потянувший мне прямо в лицо, принес не свежесть небес и просторов земли, а обдал тяжелым и удушливым дымом. Невольно я отступил на шаг в сторону.

— Господину нехорошо, — вдруг раздался позади меня приветливый женский голос, показавшийся мне знакомым. — Господину облегчить дыхание?