Я проскользнул в щель и очутился в зябком, пахнущем плесенью и мхом сумраке. Поначалу я, страшась ловушек, проверял на устойчивость каждую ступеньку, тыкая в нее концом меча, но уже на втором витке лестницы расхрабрился и резво поскакал по камням, как архар.

За несколько ступеней до второй бойницы я замер, зато поскакало назад мое сердце: там, у бойницы, сидел воин, целившийся из арбалета наружу. Я окликнул его и, не дождавшись ответа, приблизился. Он был слишком увлечен своим наблюдением и не повернул головы, даже когда я протянул вперед меч и тихо коснулся им ложа арбалета в расчете на мирное знакомство и на то, что он не успеет переменить цель своей охоты.

Раздался звонкий и печальный звук, словно лопнула струна лютни или зурны. Арбалет вывалился из рук облаченного в кольчугу и шлем воина, и он стал съезжать на пол. Шлем отделился от его плеч вместе с головой и покатился вниз по ступеням с пустым и громким стуком.

«Похоже, что нижнюю крепость захватили враги, — возникла мысль, — а башню все еще охраняют скелеты последних защитников».

Витком выше я намеренно громко кашлянул, и от того грозного сотрясения стен мне навстречу вновь покатилась сверху оружейная лавка вперемешку с содержимым могильного склепа.

На последнем витке лестницы у меня возник выбор: обратить свое внимание на дверцу, которая приглашала в некое внутреннее помещение башни или выйти на верхнюю площадку…

Площадка была пуста, если не считать старого щита с бронзовой чеканкой в виде лапчатого восьмиугольного креста и сломанного копья с бурым, изъеденным ржой наконечником.

Солнце сияло в прекрасном голубом небе, и горы блистали первозданной чистотой, но, увы, восемь тел, окружавших колодец и с высоты башни напоминавших ящериц, пригревшихся на теплых камнях, упрямо напоминали о том, что под этим прекрасным небом, развернутым над всеми рукою Всемогущего, меня могут подстерегать самые неожиданные опасности.

Я осмотрел земную твердь с той орлиной высоты и узнал не больше того, что открылось мне у верхнего края колодца. Теперь я мог насчитать еще больше вершин и хребтов и увидел за стенами на южной стороне крепости глубокое ущелье, но не заметил ни одного знака, что мог дать ответ хоть на один из тысячи мучивших меня вопросов. Может быть ответ был за предыдущей дверью, у последнего витка лестницы.

Можно было ожидать любого подвоха. За дверью открылась поразительная картина: свет ясного дня падал широким потоком сквозь зарешеченное окно на разноцветные хорасанские ковры, на стоявший посреди небольшого помещения продолговатый стол, на блюда с яствами и на кувшины самого соблазнительного вида. Там, за дверью оказалось все, что должно было оказаться в хорошей и правильно поставленной мышеловке. Мышь, надо признать, была не глупа, но желудок правил ее умом. И тогда ум, как мудрый визирь, предложил султану-желудку вполне достойное толкование событий. «Раз уж Всевышний был настолько милостив, что вызволил тебя из самого безвыходного положения, то несомненно убережет тебя, о, славнейший султан-желудок, и от столь никчемной и унизительной гибели, как смерть от яда, подсыпанного в еду. Посмотри, о великий султан, яства тронуты и испробованы. — Действительно, стол носил следы начавшегося пиршества. — Здесь были за трапезой твои враги, которые теперь лежат поверженными внизу, у колодца».

Опровергнуть столь блистательное объяснение было нечем, и, захлебываясь слюной, я бросился к столу и чего только не понапихал себе в рот одним махом, как обезьяна! Горсть еще теплых бобов, пожаренных на кунжутном масле с шафраном. Горсть замечательно крупного изюма-зебиба, кусок бараньей ляжки. Целая головка белого зиадильского лука, показавшегося мне сладким, как дыня! Все проскакивало в меня, как в бездонный колодец! Хорошо, что одна рука все еще была занята мечом, иначе мне грозила неминуемая смерть от самого постыдного обжорства. Тем временем дошла очередь и до кувшинов. Я сунул нос в одно горлышко, потом в другое. Третье показалось мне самым подходящим, и глиняное пузо кувшина перевернулось к потолку. Виноградная кровь проникла в меня, как солнечный луч в бездонный колодец. На одно мгновение стены и все предметы вокруг меня замерцали разноцветными искорками и стали видны столь отчетливо, будто испустили некое собственное свечение.

Получив первое наслаждение от жизни, я присел на скамью и, переводя дух, стал выбирать глазами, чем бы особо изысканным по здешним меркам завершить столь своевременную трапезу. Конечно же мое сердце дрогнуло при виде сочного крылышка фазана, окруженного солеными оливками. Я не стерпел и, оставив свой меч на столе, среди блюд, потянулся за подносом обеими руками, положил его себе на колени и вдохнул великолепный аромат.

Вот какого мгновения ждала моя соблазнительная мышеловка!

Я прожевал мясо, набил рот оливками и поперхнулся, ощутив голой спиной чье-то роковое присутствие. Поднос опрокинулся с моих колен. В дверях возвышалась темная и грозная фигура, облаченная в сплошные латы и франкский шлем с опущенным забралом. Правой рукой этот железный великан придерживал рукоять огромного двуручного меча, волнистое лезвие которого лежало у него на плече.

— Это ты, славный воин Ордена? — пролепетал я, поднимаясь и чувствуя трусливое разжижение в коленях.

Затрепетавший рассудок услужливо подсказал мне спасительную, но лживую разгадку: воин Ордена мог выбраться из колодца сам и, облачившись во все свое воинское снаряжение, подняться за мной в башню.

Первым ответом мне было молчание, а вторым — грозная и тяжелая поступь, с которой рыцарь двинулся от дверей в мою сторону.

Неторопливо приближаясь, рыцарь столь же неторопливо поднял левую руку и сжал железной перчаткой свободный конец рукояти.

— Кто ты, ответь! — пробормотал я. — Может быть, мы не враги друг другу!

Лезвие, между тем, проснулось и, блеснув серебристой змеей, поднялось надо мной до самого потолка.

Тени обманули меня. Латник был велик настолько, а меч его так длинен, что он, пожалуй, сумел бы разрубить меня пополам, размахнувшись от самой двери. Я отшатнулся, но было поздно: змеистое лезвие со свистом ястребиного крыла уже рассекало эфир над моей головой.

Меня спасла крохотная и несомненно волшебная оливка, попавшая под ногу. Раздавив ее, я поскользнулся и рухнул на пол.

Громоподобный удар меча пришелся по столу и разрубил его надвое. Стол сложился, а блюда и кувшины со звоном покатились в разные стороны.

Испуганной ящеркой я проскользнул по бобам, изюму и ручейкам вина к двери и, опрометью выскочив на лестницу, поскакал вниз по ступеням, слыша страшную и неторопливую погоню: подобно далеким звукам тяжелого колокола раздавались за моей спиной шаги железного великана.

Я лихорадочно считал витки и на пятидесятом замер, ужаснувшись: столько их никак не могло быть! Горячечная мысль вспыхнула в моей голове: что если я на бегу пропустил спасительную дверь и теперь пытаюсь искать спасение в ловушках подземелий? Тогда я помчался обратно наверх, как заяц, который, окончательно ошалев от погони, приметил спасительный кустик прямо под ногами охотника.

Гром шагов приближался мне навстречу, и вот уже страшная тень потянулась по ступеням из-за поворота, и блеснуло стальное жало меча.

Я бросился обратно, вновь перепрыгивая через доспехи и черепа и вдруг попал в какие-то необъятные подземные галереи с высокими сводами и редкими решетчатыми окнами, от которых исходили вниз полосы бледного света. Из глубины галерей донесся шум воды, и то, что несло мне гибель в тесном колодце, теперь поманило меня какой-то смутной надеждой.

Я двинулся в направлении шума сначала шагом, а потом, когда все пустоты галерей заполнил гром страшных шагов, — уже мелкой, испуганной рысью. Поступь моего железного преследователя была столь оглушительно громкой, что, казалось, он один наступает на меня отовсюду: и сзади, и спереди, и с боков.

То, что манило меня пением сирен, оказалось подземной рекой, бурной и полной каменных зубов, как пасть дракона. Я посмотрел на пенившийся злой поток, обернулся назад и подумал, что опять придется выбирать между двух смертей. Гранитные плиты пола были уложены так, что обрывались в реку ровной ступенькой. Вода нестерпимым холодом обожгла мою стопу. «Успеешь превратиться в ледышку раньше, чем разобьет об камни», — с каким-то постыдным, трусливым облегчением подумал я.