– Я ведь выжал их.

– В самом деле?

Она выжимает одну сорочку, и из нее текут ручьи воды. Я посрамлен.

– Эх ты, горе-прачка!..

Последний кусок белья выжат. Слава богу.

Выливаем воду, протягиваем над головой от одного конца кухни до другого несколько бечевок и развешиваем белье. Мама хочет после убрать лохань, привести в порядок кухню, но я не пускаю. Тащу ее в комнату, тушу лампу, и мы ложимся спать. А наутро у меня свежая, без единого пятнышка сорочка. Я надеваю ее, и она обнимает меня, как родная. В ней частица благородной души моей мамы.

Другая картина. Большая мрачная комната.

Поминутно входят, стуча, как ломовые лошади, тяжелыми и грязными сапожищами, не снимая фуражек, дворник и еще какой-то субъект и выносят то диван, то шкаф, то стол, самовар, стенные часы, картину, лампу. Мама, как затравленная, мечется из угла в угол и ломает руки.

В углу сидит братишка – тоненький, нежный, бледный. Он только вчера оправился от тифа. На нем мамина кофта, и он смотрит большими недоумевающими глазами на вандалов, разрушающих наше гнездо. Он не понимает ничего, что вокруг делается.

Дворник усердствует до того, что выдергивает все крюки из стен и гвозди.

Мама бросается в коридор. Там, прислонившись к перилам, стоит хищная дама – хозяйка.

Как это было давно! Но я никогда не забуду этой госпожи и, вспоминая ее, постоянно буду скрежетать зубами и сжимать кулаки.

– Что вы делаете?! Бога у вас нет! Куда я теперь денусь с больным ребенком?! У меня нет квартиры!

– А мне какое дело?!

– Бог накажет вас!.. Комната опустошена.

– Можете уходить! – заявляет дворник. Глотая слезы, мама укутывает братишку в шаль.

– Идем! – говорит она ему.

– Я не хочу, я не могу!

У него от слабости кружится головка.

– Как же быть?! Ты видишь – нас гонят?!

– Но я не могу, не могу!..

Мама целует его, успокаивает и берет на руки. Мы покидаем квартиру.

Во дворе много любопытных.

Проходим мимо. Я следую позади с опущенной головой.

– Куда мы идем? – спрашиваю, когда выходим на улицу.

– Куда?! Куда?!

Мама сама не знает…

Тихо в доме. Только мечется веселый, неунывающий, болтливый маятник.

Тускло горит посреди комнаты над круглым столом с черной клеенкой висячая прикрученная лампа. В ее свете все предметы – стол, буфет – кажутся мертвыми, холодными.

Голова мамы с пепельными кольцами и застывшими на ресницах слезами покоится у меня на плече. Она спит.

Теперь мне все ясно. Я знаю, как это случилось, каким образом испортилось ее сердце. Оно испортилось от непосильного труда, огорчений. Но кто виноват?!

Кто-то шевелится на постели в третьей комнате. Отец. Он – он виноват. Трезвый же голос шепчет:

«Не он! Виноваты те, которые не оплачивали его труда, пили его соки, платили ему жалкие гроши, благодаря чему нежной маме, нежному цветку приходилось выполнять грубые работы – стирать, гладить, мыть полы, нянчить нас, детей, бежать в снег и дождь по благотворителям, унижаться, просить об освобождении от платы за нравоучение, сражаться с домовладельцами. Вот кто виноват!»

Во мне опять закипает ярость, и я хочу крикнуть: «Звери! Полюбуйтесь на вашу работу!..»

Ах, если можно было бы подарить ей новое сердце!

Вы не знаете, где можно достать новое сердце?!