Опьянение весны, которая кружит голову самым маленьким букашкам в чашечках цветков. Порывы северного ветра, дыхание южного на опьяневших ветвях тела, они поют песню моря в лепестках глубочайших лилий. Природа в напряжении вожделения.

Природа мира была уже сложившейся мелодией, космическим рассветом упругой стремительности вожделения, призыва к любовной непосредственности. И способ бьпия природы — логос, воплощенный в разделении людей на мужа и жену.

(Быт. 1:31).

Как природа может быть весьма хорошей, когда заключает в себе возможность смерти? Тот же самый вопрос и для света: заключает ли он в себе возможность тьмы, или тьма есть только отречение, вольное уклонение от живительного световодства?

Природа — любовная мелодия Первостроителя — была и есть изумительный отголосок жизни. Тварная мелодия, способная отразить эхом путь нетварного — непресекающуюся жизнь. Однако также способна отразить путь смерти — ограниченное довольство твари.

(Пс. 81:6). Да, того, что мы есть, мы не знаем, знаем только, как происходят (здесь противопоставляется «быть» — «ейнбй» и «становиться» — «гйгнеуиуй») наши природные тление и смерть. Ощутимо и убедительно только то, что отклоняем, недоступно и неуловимо то, чего вожделеем. Бессмертие — призрачная идеологема или только желание и бесплодная надежда. Однако насколько мы действительно знаем границы природы и благодати, переступание жизни за процесс тления и смерти?

Если подчинение природы тлению есть возможность, но не необходимость, выбор свободы человека, тогда свобода есть изумительнее даже природы. С природой человеку даруется бытие, со свободой — возможность отречься от него. Сказать дару и Дарующему: нет. Если действительно так и происходит, тогда свобода воплощает в себе абсолютное уважение Бога к Своему творению. Уважение, мысль о котором кружит голову. Волнующая мера любви, которая только подчиняется любимому, никогда его не подчиняя.

Кружащая голову мысль о природе, подчиненной свободе, свобода — мера безмерного уважения к человеку. Насколько реальным является это утешительное головокружение? Насколько реальной является геометрия искривленного пространства в сравнении с опытно ощутимой эвклидовой. Опытное незнание, возможно, открывает больше, чем даже чувственная непосредственность.

Эвклидова природа известна нам как тленная, ставшая автономной от всякой нашей воли и свободы. Порыв самосохранения, увековечивания, господства: треугольный произвольный отпрыск природы, и сумма его углов всегда равна смерти.

(Рим.7:15-23).

Ум — наше глубочайшее «Я», душа — пастбище свободы, бездонный родитель абсолютного. И каждая складка нашего тела — опора предопределенного мятежа, неумолимое требование пленения необходимостью. Неумиряющийся раскол взгляда (шизоидия), бескомпромиссное притязание.

Хорош для пищи и… приятен для глаз плод — невестоводитель желания. Жизненный призыв объединяющей связи, со-сущия с плотью цветов, с соками лазурных фруктов, с пламенем влюбленной молодости. Моя половинчатая истина. А другая половина — бескомпромиссный бунт желания, одетый в стяжательное требование, в отрицание связи.

(1 Тим. 4:4). Благодарение (Евхаристия) — положительный ответ на призыв красоты. Она определяет благость, меткость призыва. Признательное принятие дара, доказанная на деле связь с дарителем, и всякий, совершенно всякий мотив для связи хорош. Связь — красота жизни, благодарение — мера и материнская утроба красоты.

Новизна, которую приносит христианское откровение: чтобы в личностную связь превратилось даже природное отрицание связи. Подвиг любви. Приведение смерти на призыв жизни, однако любовное приведение. Что имею, то даю тебе. Имею только смерть — единственное, чем обладаю бытийно. Это и приношу с благодарением. Благодарение существует для призыва и потому, что существует призывающий. Любимый и любящий моего тленного любовного действия. Его призыв делает бессмертным мои личностный ответ. Сколько зовет Жених, столько существует любимый, как взаимно любящий. Сколько — в безмерном настоящем. Воскрешающий мертвых — только рассвет присутствия. Любовь — только завязь воскресения.

Призыв красоты — алфавит жизни, произносимый благодарением. Призыв не есть призрак, он сеется в плоть естества. Вожделение бессмертия смешивается с призывом взаимности, чтобы родилась любовь. Тогда и только тогда жизнь перемещается из природы в связь.

Природа ловка в игре с бессознательным — играет в игру корыстолюбия даже под видом добродетели. Поэтому даже в блеске добродетели часто всеми цветами радуги переливается ледяная ненасытность нарциссического требования. «Собака сладострастия хорошо умеет просить духа, когда ей не дают плоти».

Сладострастие природы, одетое в то, чтобы мнить себя добродетельным. Темнее змеиного движения инстинкта, удушливее рычания биологического требования. Оно улавливает желание в притворе самодостаточности, чуждой общения, сдавливает наилучшее чадо нужды — смирение. Оно заграждает путь нежности, радуется смертоносной пространности эгоистической пустынности.

Апогей самодостаточности природы — действие увековечивания. Может быть, поэтому телесное совокупление доставляет наибольшее физическое удовольствие. Добродетель — апогей самоконтроля природы. Может быть, поэтому она доставляет наибольшее наслаждение нарциссической самоуверенности.