Эти факты, при всей их важности, все же не совсем рассеяли кое-какие сомнения и опасения, шевелившиеся в душе моего отца относительно сделанного матерью выбора. – Не говоря уже о естественных чувствах человечности и справедливости – или о тревогах родительской и супружеской любви, одинаково побуждавших его оставить в этом деле как можно меньше места случайности, – – он сознавал особенную важность для него благополучного исхода именно в данном случае, – предвидя, сколько ему придется изведать горя, если с его женой и ребенком приключится что-нибудь неладное во время родов в Шенди-Холле. – – Он знал, что свет судит по результатам и в случае несчастья только прибавит ему огорчений, свалив на него всю вину. – – «Ах, боже мой! – Если бы миссис Шенди (бедная женщина!) могла исполнить свое желание и съездить для родов в Лондон, хотя бы не надолго (говорят, она на коленях просила и молила об этом, – – по-моему, принимая во внимание приданое, которое мистер Шенди взял за ней, – ему было бы не так уж трудно удовлетворить ее просьбу), – и она сама и ее ребенок, верно, были бы живы и по сей час!»

На такие восклицания не найдешь ответа, и мой отец знал это, – но то, что его особенно волновало в этом деле, было не только желание оградить себя – и не исключительно лишь внимание к своему отпрыску и своей жене: – у моего отца был широкий взгляд на вещи, – – и в добавление ко всему он принимал все близко к сердцу еще и в интересах общественного блага, он опасался дурных выводов, которые могли быть сделаны в случае неблагоприятного исхода дела.

Ему были прекрасно известны единодушные жалобы всех политических писателей, занимавшихся этим предметом от начала царствования королевы Елизаветы и до его времени, о том, что поток людей и денег, устремляющихся в столицу по тому или иному суетному поводу, – делается настолько бурным, – что ставит под угрозу наши гражданские права; – хотя заметим мимоходом, – – поток не был образом, который приходился ему больше всего по вкусу, – любимой его метафорой здесь был недуг, и он развивал ее в законченную аллегорию, утверждая, что недуг этот точь-в-точь такой же в теле народном, как и в теле человеческом, и состоит в том, что кровь и жизненные духи поднимаются в голову быстрее, чем они в состоянии найти себе дорогу вниз, – – кругообращение нарушается и наступает смерть как в одном, так и в другом случае.

– Нашим свободам едва ли угрожает опасность, – говорил он обыкновенно, – французской политики или французского вторжения; – – и он не очень страшился, что мы зачахнем от избытка гнилой материи и отравленных соков в нашей конституции, – с которой, он надеялся, дело , обстоит совсем не так худо, как иные воображают; – но он всерьез опасался, как бы в критическую минуту мы не погибли вдруг от апоплексии; – и тогда, – говорил он, – господь да помилует нас, грешных.

Отец мой, излагая историю этого недуга, никогда не мог одновременно не указать лекарство против него.

«Будь я самодержавным государем, – говорил он, вставая с кресла и подтягивая обеими руками штаны, – я бы поставил на всех подступах к моей столице сведущих людей и возложил на них обязанность допрашивать каждого дурака, по какому делу он едет в город; – и если бы после справедливого и добросовестного расспроса оказалось, что дело это не настолько важное, чтобы из-за него стоило оставлять свой дом и со всеми своими пожитками, с женой и детьми, сыновьями фермеров и т. д. и т. д. тащиться в столицу, то приезжие подлежали бы, в качестве бродяг, возвращению, от констебля к констеблю, на место своего законного жительства. Этим способом я достигну того, что столица не пошатнется от собственной тяжести; – что голова не будет слишком велика для туловища; – что конечности, ныне истощенные и изможденные, получат полагающуюся им порцию пищи и вернут себе прежнюю свою силу и красоту. – Я приложил бы все старания, чтобы луга и пахотные поля в моих владениях смеялись и пели, – чтобы в них вновь воцарилось довольство и гостеприимство, – а средним помещикам моего королевства досталось бы от этого столько силы и столько влияния, что они могли бы служить противовесом знати, которая в настоящее время так их обирает.

«Почему во многих прелестных провинциях Франции, – спрашивал он с некоторым волнением, прохаживаясь по комнате, – теперь так мало дворцов и господских домов? Чем объясняется, что немногие уцелевшие ch?teaux[38] так запущены, – так разорены и находятся в таком разрушенном и жалком состоянии? – Тем, сэр, – говорил он, – что во французском королевстве нет людей, у которых были бы какие-нибудь местные интересы; – все интересы, которые остаются у француза, кто бы он ни был и где бы ни находился, всецело сосредоточены при дворе и во взорах великого монарха; лучи его улыбки или проходящие по лицу его тучи – это жизнь или смерть для каждого его подданного».

Другое политическое основание, побуждавшее моего отца принять все меры для предотвращения малейшего несчастья при родах моей матери в деревне, – – заключалось в том, что всякое такое несчастье неминуемо нарушило бы равновесие сил в дворянских семьях как его круга, так и кругов более высоких в пользу слабейшего пола, которому и без того принадлежит слишком много власти; – – обстоятельство это, наряду с незаконным захватом многих других прав, ежечасно совершаемым этой частью общества, – оказалось бы в заключение роковым для монархической системы домашнего управления, самим богом установленной с сотворения мира.

В этом пункте он всецело разделял мнение сэра Роберта Фильмера[39], что строй и учреждения всех величайших восточных монархий восходят к этому замечательному образцу и прототипу отцовской власти в семье; – но вот уже в течение столетия, а то и больше, власть эта постепенно выродилась, по его словам, в смешанное управление; – – и как ни желательна такая форма управления для общественных объединений большого размера, – она имеет много неудобств в объединениях малых, – где, по его наблюдениям, служит источником лишь беспорядка и неприятностей.

По всем этим соображениям, частным и общественным, вместе взятым, – мой отец желал во что бы то ни стало пригласить акушера, – моя мать не желала этого ни за что. Отец просил и умолял ее отказаться на сей раз от своей прерогативы в этом вопросе и позволить ему сделать для нее выбор; – мать, напротив, настаивала на своей привилегии решать этот вопрос самостоятельно – и не принимать ни от кого помощи, как только от старой повитухи. – Что тут было делать отцу? Он истощил все свое остроумие; – – уговаривал ее на все лады; – представлял свои доводы в самом различном свете; – обсуждал с ней вопрос как христианин, – как язычник, – как муж, – как отец, – как патриот, – как человек… – Мать на все отвечала только как женщина; – ведь поскольку она не могла укрываться в этом бою за столь разнообразными ролями, – бой был неравный: – семеро против одного. – Что тут было делать матери? – – По счастью, она получила некоторое подкрепление в этой борьбе (иначе несомненно была бы побеждена) со стороны лежавшей у нее на сердце досады; это-то и поддержало ее и дало ей возможность с таким успехом отстоять свои позиции в споре с отцом, – – что обе стороны запели Те Deum. Словом, матери разрешено было пригласить старую повитуху, – акушер же получал позволение распить в задней комнате бутылку вина с моим отцом и дядей Тоби Шенди, – за что ему полагалось заплатить пять гиней.

Заканчивая эту главу, я должен сделать одно предостережение моим читательницам, – а именно: – пусть не считают они безусловно доказанным, на основании двух-трех слов, которыми я случайно обмолвился, – что я человек женатый. – Я согласен, что нежное обращение моя милая, милая Дженни, – наряду с некоторыми другими разбросанными там и здесь штрихами супружеской умудренности, вполне естественно могут сбить с толку самого беспристрастного судью на свете и склонить его к такому решению. – Все, чего я добиваюсь в этом деле, мадам, так это строгой справедливости. Проявите ее и ко мне и к себе самой хотя бы в той степени, – чтобы не осуждать меня заранее и не составлять обо мне превратного мнения, пока вы не будете иметь лучших доказательств, нежели те, какие могут быть в настоящее время представлены против меня. – Я вовсе не настолько тщеславен или безрассуден, мадам, чтобы пытаться внушить вам мысль, будто моя милая, милая Дженни является моей возлюбленной; – нет, – это было бы искажением моего истинного характера за счет другой крайности и создало бы впечатление, будто я пользуюсь свободой, на которую я, может быть, не могу претендовать. Я лишь утверждаю, что на протяжении нескольких томов ни вам, ни самому проницательному уму на свете ни за что не догадаться, как дело обстоит в действительности. – Нет ничего невозможного в том, что моя милая, милая Дженни, несмотря на всю нежность этого обращения, приходится мне дочерью. – – Вспомните, – я родился в восемнадцатом году. – Нет также ничего неестественного или нелепого в предположении, что моя милая Дженни является моим другом. – – Другом! – Моим другом. – Конечно, мадам, дружба между двумя полами может существовать и поддерживаться без… – – – Фи! Мистер Шенди! – Без всякой другой пищи, мадам, кроме того нежного и сладостного чувства, которое всегда примешивается к дружбе между лицами разного пола. Соблаговолите, пожалуйста, изучить чистые и чувствительные части лучших французских романов: – – вы, наверно, будете поражены, мадам, когда увидите, как богато разукрашено там целомудренными выражениями сладостное чувство, о котором я имею честь говорить.