Якоб Ворше спросил ее, когда она проходила мимо:

— У вас нет настроения сыграть партию в крокет? Мне кажется, грешно оставлять вашу кузину одну играть с капелланом.

— Вы можете оставить свое сочувствие при себе, господин Ворше! — ответила Ракел таким тоном, что он только отступил и поглядел на нее. — Я думаю, наоборот, Мадлен отлично чувствует себя в обществе пастора. Это общество как раз по ней!

— Прошу прощенья! — отвечал Ворше добродушно. — Я не собирался быть назойливым, но у меня создается впечатление, что ваша юная кузина обладает огромной жизнерадостностью, которую ей негде применить.

— Не знаю, действительно ли в Мадлен столько скрытой любви к жизни. Откровенно говоря, мне не нравятся люди, которые не решаются открыто высказывать то, что в них таится…

— Не решаются? — переспросил он с удивлением.

— Да. Я именно сказала: «не решаются»! Чем же иным, как не отсутствием смелости, можно назвать это стремление скрыть свое внутреннее я, свои убеждения, жить, играя комедию с утра до вечера? Пожалуй, уж лучше поступать так, как ваш приятель, вон тот, — она кивнула в сторону Дэлфина, — который выставляет напоказ свои убеждения и разбрасывает их повсюду в виде парадоксов и острых словечек.

Якоб Ворше теперь понял, что Ракел склонна беседовать на более серьезные темы, чем он ожидал.

— Я часто замечал, — сказал он, переходя на серьезный тон, — что вы, фрекен Ракел, считаете, будто долг каждого человека всегда прямо высказывать свое мнение, когда он чувствует, что задеты его убеждения; но позвольте мне объяснить вам…

— Я не нуждаюсь ни в каких объяснениях, — перебила она. — Вы и не обязаны мне их давать. Но я повторяю: это — трусость!

Она раскаялась в этом слове, как только произнесла его. Оно сорвалось лишь потому, что она только что употребила его в разговоре с Йонсеном. Но тем не менее Ракел вошла в дом, не вступая в дальнейшие объяснения.

Якоб Ворше стоял, задумчиво попыхивая папиросой. Недовольство и дурное настроение, которое он уже давно замечал в ней, наконец разразилось вспышкой. Он знал, что Ракел имела в виду: она считала его трусом.

Их взаимоотношения сразу приняли товарищеский оттенок, который исключал всякое ухаживание. Она с самого начала сказала ему, что так и должно быть, если они хотят быть друзьями. Он согласился, и они много разговаривали, но в последнее время эти беседы почти прекратились.

Оглянувшись, Якоб Ворше увидел прямо перед собой Йонсена, идущего по аллее с опущенной головой. Ворше сразу сообразил, что было причиной необычайного раздражения Ракел, но это открытие не способствовало улучшению его настроения.

Амтман Йуорт и адъюнкт Олбом уединились в старой беседке за плотиной. По воскресным дням, бывая в гостях в Сансгоре, они охотно держались вместе и склонны были немного позлословить.

Амтман Йуорт принадлежал к старой служилой аристократии и ревниво оберегал свое достоинство. Но после замужества дочери (Мортен Гарман был лучшей партией, какую можно было найти во всей округе) его слишком чувствительное самолюбие все чаще сталкивалось с непоколебимым самомнением, которое развилось в семье Гарманов на почве их все растущего богатства.

Поэтому адъюнкт мог развязать свой язычок и позлословить вволю, к чему он был особенно склонен после хорошего обеда.

— Они спят, господин амтман! Я готов держать пари, что они спят оба! — воскликнул Олбом. — Разве вы, господин амтман, не обратили внимания на то, что советник и консул каждое воскресенье после обеда куда-то исчезают.

— Мне только показалось, что я обычно не вижу их за кофе, но они отсутствуют какие-нибудь четверть часа, — отвечал амтман и ловким движением пальцев сбросил пепел с правого борта своего сюртука, на котором был прикреплен его новый орден Северной Звезды.

— Так принять такого человека, как вы, господин амтман! — продолжал адъюнкт. — И особенно этот так называемый советник, который претендует на нечто вроде…

— Ах, что там! — перебил амтман. — Я считаю его поведение скорее демонстрацией против аристократического сословия. Рикард Гарман, как и все подобные ему полупогибшие существа, крайний радикал!

— Без сомнения, господин амтман. Да и консул не очень-то надежен: никакого уважения к высшему образованию!

— Но, в сущности, большего и ожидать не приходится от этих торговцев…

— От этих лавочников, господин амтман, — прошептал адъюнкт и осторожно оглянулся по сторонам. — Ну, посмотрите-ка! Что за черт! — продолжал он. — Дождь пошел?! Ну, кто бы мог подумать! И всегда ведь так: чуть только солнце хорошо посветит до полудня, после полудня уж обязательно дождь. Эх, что за климат! Что за страна! Что за люди! — Так, обменявшись несколькими фразами, полными гнева и жалоб на все окружающее, они обогнули плотину и достигли дома как раз когда начался уже настоящий дождь.

После обеда, когда погода бывала хорошей, все общество обычно находилось в нижнем этаже, в средней комнате, где были большие открытые зеркальные двери в сад. Но на этот раз погода была дождливая, южный ветер шумел в цветах и старых виноградных лозах. Поэтому все отправились наверх.

Трудно сказать, действительно ли старые братья Гарман спали после обеда с целью произвести демонстрацию против чиновничьего сословия, или их отсутствие было случайным. На сей раз оба были на месте. Советник стоял, прислонившись спиною к печке, а консул — под старыми стенными часами занят был разговором с Якобом Ворше.

Все считали, что благодаря этим неизменным воскресным беседам с Ворше младший консул был всегда прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в городе.

Мадлен сидела у окна и смотрела, как идет дождь. Ее очень удивило, что пастор Мартенс оказался очень приятным человеком. До сих пор ее знакомство с этого рода людьми ограничивалось по большей части не очень-то лестными характеристиками, которыми наделял их ее отец.

Но пастор Мартенс был человек живой и даже почти веселый. Он не сделал ей ни одного замечания, только попросил бить посильнее, когда она крокировала. Играл он в крокет очень хорошо и с большим увлечением. Жаль, в самом деле, что пошел дождь и помешал им доиграть партию.

Наступил такой вечерний час, когда еще не настолько темно, чтобы зажигать свет, но уже достаточно темно, чтобы помешать заниматься чем бы то ни было. Если к тому же еще идет проливной дождь, такой летний вечер в семейном кругу может показаться довольно длинным, если не появятся дамы, карты, ноты и грог.

Фру Гарман и фру Олбом сидели на диване и болтали. Фру Фанни, которая в продолжение дня заслужила множество «косых взглядов» со стороны своей свекрови за то, что слишком усердно кокетничала с Дэлфином, теперь, в качестве кающейся грешницы, сидела с пожилыми дамами, и пастор Мартенс присоединился к ним.

Но у камина, около советника, собрался кружок, состоявший из амтмана, адъюнкта и Георга Дэлфина. Мортен вышел неизвестно куда.

Дэлфин тоже мечтал улизнуть из компании, чтобы найти удобный случай для tête-à-tête[15] с Мадлен, но советник крепко уцепился за него. Георг Дэлфин принадлежал к тому типу людей, которые очень нравились Рикарду Гарману: старик видел в нем что-то от своей юности — ему нравились живой, уверенный светский тон Дэлфина и его подлинное уменье вести разговор.

У старого дипломата была слабость потихоньку натравливать людей друг на друга, причем сам он попеременно помогал обеим сторонам, заботясь о равновесии сил участников спора и о том, чтобы он велся в хорошем тоне. В этом отношении Георг Дэлфин был настоящей находкой. Он обладал именно этим свойством ума: дразнить, приближаясь к самому краю дозволенного, но так тонко, что никто не мог бы упрекнуть его в недостатке хороших манер. Для дядюшки Рикарда было настоящим праздником видеть, как амтман Йуорт со своим апломбом корчился под маленькими ловкими булавочными уколами Дэлфина. Адъюнкт Олбом, напротив, совсем не был так утончен и потому часто нарушал хороший тон, к великому смущению амтмана и советника.