– Неси занавеску… Посмотрим… – поспешно сказала жена почтенного Чжао.

– Ладно, принесешь завтра. А вот в другой раз, – равнодушно добавил почтенный Чжао, – если у тебя заведутся какие-нибудь вещички, ты первым делом покажи их нам.

– Цену дадим не меньшую, чем другие, – вставил сюцай. При этом молодая жена сюцая испытующе взглянула на А-кью: подействовало ли обещание?

– Мне нужна меховая безрукавка, – заявила жена почтенного Чжао.

А-кью обещал, но таким безразличным тоном, что трудно было понять, всерьез ли он принял весь этот разговор. Жена почтенного Чжао потеряла всякую надежду. Она так разозлилась и разволновалась, что даже перестала зевать. Сюцай тоже остался недоволен поведением А-кью и сказал, что следует остерегаться этого негодяя, «забывшего восьмое правило», а еще лучше сейчас же попросить старосту деревни, чтобы он запретил А-кью жить в Вэйчжуане. Почтенный Чжао, однако, возразил, сказав, что такая мера может вызвать недовольство, кроме того, люди этой профессии подобны «старому орлу, который никогда не ест около своего гнезда». В своей деревне можно не бояться – только по ночам надо быть настороже. Выслушав это «домашнее поучение»,[60] сюцай тут же отказался от своего плана изгнать А-кью из деревни и попросил тетушку Цзоу Седьмую сохранить их разговор в тайне.

На следующий же день тетушка Цзоу Седьмая, не мешкая, перекрасила синюю шелковую юбку и теперь рассказывала каждому встречному о подозрениях относительно А-кью. Правда, о том, что сюцай хотел изгнать его из деревни, она умолчала. С этого времени и начались несчастья А-кью. Прежде всего к нему явился староста и отобрал занавеску. А-кью заявил было, что ее хотела посмотреть жена почтенного Чжао, но староста занавеску не отдал да еще потребовал, в знак почтения к своей особе, ежемесячное подношение. После этого отношение вэйчжуанцев к А-кью резко изменилось. Выказывать ему явное пренебрежение они не решались, но старались держаться от него на почтительно. «расстоянии. У вэйчжуанцев было весьма туманное представление о том, что значит „почитать, но держаться на расстоянии“. Теперь их поведение не имело ничего общего с тем опасливым уважением, какое они проявляли по отношению к А-кью после его рассказа о казни в городе, когда он показывал, как рубят головы: „Ш-ша!“

Одни лишь бездельники продолжали интересоваться подробностями его жизни. А-кыо ничего не скрывал: он с гордостью рассказывал о своем опыте. Они узнали, что его роль была очень скромная: он не умел забираться на стены и не умел даже пролезать через подкоп под стеной, он лишь стоял на страже и принимал вещи. Как-то ночью, едва он принял первый мешок, а главарь полез за вторым, – вдруг послышался шум, и А-кью поспешил удрать. В ту же ночь он тайком перелез через городскую стену и убежал в Вэйчжуан. С тех пор он больше не осмеливался приниматься за подобные дела. Откровенный рассказ А-кью еще больше навредил ему. Ведь в последнее время вэйчжуанцы старались держаться от него «на почтительном расстоянии», чтобы не прогневать его. Кто бы мог подумать, что он всего-навсего мелкий воришка, не осмелившийся украсть вторично! Напрасно они его боялись. А-кью поистине недостоин боязни! Вот уж действительно верно сказано: «Сие тело не заслуживает страха».[61]

На четырнадцатый день девятого месяца в третий год правления Сюань-туна[62] – в тот самый день, когда А-кью продал свой кошелек Чжао Бай-яню, – к пристани у поместья Чжао причалила большая джонка под черным навесом. Джонка приплыла в полном мраке после полуночи, когда в деревне все крепко спали, и об этом никто не узнал. Ушла джонка перед рассветом, и тут ее кое-кто заметил, а любители новостей сумели разведать, что это джонка самого господина цзюйжэня.

Появление джонки заронило тревогу в сердца вэйчжуанцев, и еще до полудня все заколебались, В доме Чжао тайну сохраняли строго, но в чайной и в кабачке уже заговорили о том, что революционеры вступили в город, а господин цзюйжэнь оттуда сбежал, чтобы найти пристанище в Вэйчжуане. Одна только тетушка Цзоу Седьмая отрицала это, говоря, что в джонке господин цзюйжэнь прислал на хранение всего лишь несколько старых сундуков, но почтенный Чжао вернул их обратно. Она, вероятно, была права, ведь, будучи самой близкой соседкой Чжао, она все видела и все слышала лучше других. Господин цзюйжэнь и почтенный Чжао прежде терпеть не могли друг друга и теперь не сочувствовали друг другу в беде.

Однако слухи разрастались. Поговаривали, что хотя господин цзюйжэнь сам и не приезжал, но будто прислал длинное письмо, в котором предлагал покончить с раздорами и перейти к дружбе; а почтенный Чжао, рассудив, решил будто, что в этом нет ничего дурного. Говорили, что он оставил у себя сундуки и спрятал их под кровать своей супруги. О революционерах же некоторые сообщали, будто они в ту ночь захватили город, и в знак траура по императору Чун-чжэну надели белые панцири и белые шлемы.[63]

До слуха А-кью еще раньше дошло слово «революционеры», а в этом году он собственными глазами видел, как их казнили. Правда, у него откуда-то взялось представление о том, что революционеры – то же самое, что мятежники, а мятежники были ему не по нутру, и поэтому он «глубоко их ненавидел и презирал». Но когда этих революционеров так неожиданно испугался известный во всей округе господин цзюйжэнь, к ним неизбежно потянулась душа А-кью. Еще больше радости ему доставила паника, охватившая всех мужчин и женщин Вэйчжуана.

«Революция – тоже неплохо… – думал он. – Лишить бы жизни всех этих проклятых… мать их!.. Я и сам не прочь переметнуться к революционерам!»

В последнее время А-кью здорово поиздержался, и в нем бродило недовольство. Выпив в полдень две чарки вина на пустой желудок, он сразу захмелел. Он шел, ощущая удивительную легкость во всем теле, и о чем-то думал. Вдруг он вообразил себя революционером, а всех жителей Вэйчжуана – своими пленниками и, не сдержав радости, закричал:

– Мятеж! Мятеж!

Вэйчжуанцы в страхе смотрели на него. Таких жалких глаз А-кью еще не видел, и ему стало так приятно, словно он в жару выпил ледяной воды. Еще больше воодушевившись, он шагал по улице и орал:

– Хорошо!.. Что захочу, то и будет! Какая мне понравится – та и будет! Тра-та-та! Не стану каяться!.. Напившись, казнил по ошибке младшего брата Чжэна… Вот досада! Тра-та-та!.. «В руке держу стальную плеть, хочу тебя сразить!..»

Двое мужчин из семьи Чжао с двумя своими близкими родственниками у ворот своего дома тоже рассуждали о революции.

Не заметив их, А-кью прошел мимо, задрав голову и горланя:

– Тра-та-та…

– Почтенный А-кью, – тихонько окликнул его, с опаской подходя, почтенный Чжао.

– Тра-та… – А-кью и подумать не мог, что это его назвали «почтенным», и, решив, что он ослышался, прошел мимо, продолжая кричать.

– Почтенный А-кыо!

– Не раскаюсь…

– А-кью! – Сюцаю пришлось окликнуть его просто по имени.

А-кью остановился и, обернувшись, спросил:

– Что?

– Почтенный А-кью! Теперь вы, – у почтенного Чжао не хватало слов, – вы теперь… разбогатели?

– Разбогател? Конечно! Что захочу, то и будет.

– Старший брат А-кью… ведь для таких, как мы, бедных друзей, неважно, если… – со страхом заговорил Чжао Бай-янь, видимо, пытаясь выведать намерения революционной партии.

– Бедные друзья? Денег-то у тебя побольше, чем у меня, – ответил А-кью и пошел дальше.

Все у ворот разочарованно замолчали. Потом Чжао-отец с сыном вошли в дом и совещались до тех пор, пока в доме не зажгли лампу.

А Чжао Бай-янь, вернувшись домой, вытащил из-за пояса кошелек и велел жене спрятать его на самое дно сундука.

А-кыо же весь день носился, не чуя ног под собой, и, лишь протрезвившись, вернулся в храм Бога земли. В отот вечер и старик-сторож оказался необычно приветливым и даже предложил А-кыо чаю. А-кыо спросил у него пару лепешек, а проглотив их, потребовал и свечу в четверть фунта весом с подсвечником. Он зажег свечу и улегся один в своей каморке. Насколько все казалось ему новым и радостным, он не сумел бы высказать. Свеча горела, будто фонари в новогоднюю ночь, пламя прыгало, как и мысли А-кыо.