А потом стало хуже. Преодолев Малое Карру, они вышли на Большое – полупустынное горное плато, где властвовала сушь и неохотно селились люди. Голая желтоватая земля окружала их, лишь кое-где из потрескавшихся скал пробивалась жесткая растительность да всюду торчали высокие термитники. Ночами морозило, бесчисленные шакалы задавали дикие концерты, сумасшедше и дико хохотали гиены. Они боялись людей, эти свирепые пожирательницы трупов, но однажды Петру и Дмитрию пришлось-таки сразиться с одной, расхрабрившейся с голода. Выручили дубинки – оружие примитивное, но в руках сильного человека достаточно верное. Это случилось уже за Великим уступом, в каменистой пустыне Верхнего Карру.

Буревые холодные ветры поднимали тучи красноватой пыли, она кутала скрипучим одеялом все вокруг, и тогда лучше всего было очутиться где-нибудь у пересохшего русла реки: хоть малая, а все-таки защита растущие по берегам колючие акации, агавы и древовидные алоэ (дома тетушка Дмитрия разводила эти самые алоэ в горшках, называла столетником).

За рекой Оранжевой, в ту пору сильно спавшей, обмелевшей, начались высокогорные степи Бурского Вельда. В разливе высохших трав торчали унылые, одинокие деревья; тут и там виднелись невысокие конусообразные горы – «копье».

Это была уже территория Оранжевой республики. В холмистой саванне паслись ленивые тучные стада. То и дело попадались фермы. Стало повеселее.

А потом вот этот город и эта встреча…

Иван Степанович смотрел на них с доброй, сочувственной улыбкой.

– Что ж, – сказал он, выслушав рассказ, – начало у вас неплохое. – И повернулся к жене: – Верно, Эмма?

– Похоже на твое, – сказала она. Говорила она по-русски плохо, с трудом, но все же говорила по-русски – наверное, чтобы доставить удовольствие мужу и его гостям.

– Почему похоже? – бесцеремонно, с некоторым удивлением поинтересовался Дмитрий.

И тогда Иван Степанович рассказал о себе.

Он рос в большой и бедной семье мелкого чиновника уездной управы. Только способности помогли парню поступить в Московский университет. Но закончить его Ивану не удалось.

Предреформенная Россия, беременная социальными преобразованиями, была полна новых идей и начинаний. В 1859 году по инициативе знаменитого хирурга Николая Ивановича Пирогова, который в то время числился попечителем Киевского учебного округа, была создана первая в стране воскресная школа. Вскоре они начали возникать повсюду – для обучения взрослых, в основном рабочих и крестьян. Работали эти школы на общественных началах, учение было бесплатным, преподавали в них те, кто хотел бескорыстно служить делу народного просвещения.

Такую школу, приехав летом 1861 года в Тулу, создал и Иван Степанович Петров.

Представители передовой интеллигенции хотели не только обучать простых людей грамоте, но и хоть немного открыть им глаза на устройство жизни в царской России. Правительство забеспокоилось. Министр внутренних дел доложил царю, что в некоторых школах «преподается учение, направленное к потрясению религиозных верований, к распространению социалистических понятий о праве собственности и к возмущению против правительства». Профессор Константин Победоносцев, будущий обер-прокурор святейшего синода, вещал: «Поменьше школ. Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить».

Александр II для дознания по этому делу назначил чрезвычайную комиссию, но еще до окончания ее работы последовало высочайшее повеление о закрытии всех существующих воскресных школ. Дознание велось сначала в столице. По постановлению сената один из школьных руководителей, студент Хохряков, был приговорен к пяти годам каторги; другой, Беневоленский, сослан в сибирскую глушь. Во время следствия студент Крапивин сошел с ума, а один из учеников умер.

Потом взялись и за другие школы. Иван Степанович Петров из Тулы был отправлен этапом в Нерчинск – на каторжные работы… С Нерчинской каторги он бежал в Китай. В Гонконге завербовался на английский пароход, несколько лет плавал матросом, пока не пришвартовался в Капштадте, как именовался тогда Кейптаун. Оттуда, подобно Ковалеву и Бороздину, двинулся он вглубь Африканского континента, к бурам. Здесь и осел.

– Здесь нашел я свое счастье, – сказал Иван Степанович.

Взгляд его, улыбчивый и ясный, остановился на жене, скользнул по детям, но голос бывшего каторжника чуть приметно дрогнул, и Петр уловил это и подумал, что, видно, счастье-то у человека с червоточиной.

Уже позднее, поближе узнав Петрова-Петерсона, Ковалев разобрался в его душевной боли. Веселый, общительный, добрый, Иван Степанович очень любил свою семью, много и денежно работал – он был ювелиром, – пользовался в городе почетом и уважением. Что же еще, казалось, нужно ему, чего не хватало? Почему вечерами, запустив пятерню в густую бороду, он, словно зверь в клетке, припадая на раненую ногу, ходил и ходил по кабинету вдоль книжных шкафов, думал какую-то горькую думу?

Совсем молодым Петров, полный народнических идей, отдался революционной пропаганде. Каторга не сломила его – она лишь выбросила Петрова за пределы России, заставив сменить имя, но не убеждения. Впрочем, менялись и убеждения. В упрямых поисках ответа на мучительные вопросы, стоявшие перед обездоленным народом далекой, но навсегда родной России, Иван Степанович отдался изучению самых разных политических и философских воззрений. Его поразили, а потом и захватили своей революционной свежестью, интеллектуальной отвагой и строгой научностью взгляды Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Правда, он не верил, что в России, этой безграмотной крестьянской стране, возможна пролетарская революция, но поверил в марксизм и в думах своих искал точки приложения марксистской теории к делу революции в России.

Увы, думы его были слишком отвлеченными, он был оторван от родной земли, не ведал, что и как там происходит, и боль свою переживал в одиночестве. Никто в городе, кроме жены, не знал правды о его прошлом.

Однажды, разговаривая с Петром, он вдруг вскочил, выхватил из шкафа какую-то книгу, перелистал ее, но прочел, совсем не глядя в напечатанное – на память:

«Когда, Россия, умоешься ты от этой грязи, от этой сукровицы, от этих гадов?.. Дай нам, твоим детям на чужбине, страстно тебя любящим, дай нам возможность жить с поднятой головою, тебя защищать, тебя проповедовать, тебя страстно любить!..»

В глазах Петрова были слезы.

– Герцен Александр Иванович, – глухо пояснил он, – любимейший мой русский деятель…

Но все это было позднее.

А в тот, первый день Петров, чуть насмешливо щурясь, завел разговор об устройстве двух странников.

– Ну-с, золотых россыпей искатели, каково же планируете на предбудущее?

– А что тут планировать? – откликнулся Петр. – Спасибо вам за кров, пищу да ласку. Пойдем дальше. Может, скажете, куда лучше, – робить все же на золотишке думаем. Оно сподручнее, привычно.

– «Робить»! – весело передразнил Петров. – Да много ли вы наробите, если даже языка толком не знаете! Верно Дмитрий-то говорил: немтыри… Постановление будет такое. Никуда вы пока не пойдете. Останетесь у меня… Не отмахивайтесь, подождите. Я вас не гостями оставляю – работниками. Жалованье положу… Весна подходит – работы в саду и по дому много будет. Чем кого-то другого нанимать, лучше вам платить. Поживете, приобвыкнете к местным обычаям и нравам, языком овладеете, документы вам справим. А там хоть на золотишко, хоть на алмазы, а захотите – и домой вернетесь. Договорено?

Так Петр и Дмитрий стали жителями города Блюмфонтейна, столицы бурского Оранжевого свободного государства.

Правда, ненадолго.

ВЕЛЬД[7] ЗОВЕТ ВДАЛЬ

Старый Йоганн, стоя на почтительном расстоянии, тянул гнусаво и монотонно:

– Баас[8], ваша жена будет сердиться. Она будет бранить меня, баас. Но разве я виноват, что вы с молодыми господами не хотите пойти завтракать? – Передохнув, он начинал снова: – Баас, ваша жена будет сердиться…