— Это первый раз, когда мужчина расчесывает мне волосы…

— И первый раз, когда мне приходится расчесывать волосы женщине.

Они оба рассмеялись, и Рэймидж посмотрел на матросов, смутившись вдруг при мысли о непристойных шуточках, которыми те, возможно обмениваются между собой, но никто не обращал на них внимания.

— Я не единственный на этом берегу, кто занимается ремеслом цирюльника.

— Неужели?

— Некоторые матросы помогают друг другу заплетать косицы.

— Косицы? Матросы?

— Хвостики. Матросы называют их косицами. И очень ими гордятся к тому же.

Наконец волосы были более-менее расчесаны. Они были черными, как вороново крыло, и вьющимися. Рэймиджу хотелось пропустить эти пряди сквозь пальцы, взъерошить, заставив ее засмеяться, а потом пригладить опять. Вместо этого он попытался приладить на прежнее место заколки.

— Лучше заплетите их в «косицу», лейтенант, — предложила она.

— Ладно, только лежите спокойно. Я соберу волосы на одну сторону — мы откроем новое веяние в моде.

— Ваши волосы тоже неплохо было бы расчесать, лейтенант. На затылке они вообще торчат вихром!

Он провел рукой по голове и обнаружил, что из-за засохшей крови несколько прядей торчат вверх, словно петушиный гребень.

— Это из-за пореза на голове, — пояснил Рэймидж.

— Как это случилось?

— Меня ранили, когда французы напали на наш корабль.

— Вы были ранены?

— Всего лишь легко, — сказал он, убирая гребень обратно в карман накидки и буквально ощущая, как тикают часы, отмеряя уходящее время. — Ну что же, мадам, вот вы снова самая прекрасная девушка на балу. Но вы должны простить меня — прежде чем отправиться в деревню, мне предстоит выполнить весьма неприятную работу.

— Неприятную?

— Да, но она не займет много времени. Скоро я вернусь вместе с доктором. — Ему хотелось припасть к ее губам, но вместо этого он с преувеличенной вежливостью поцеловал ей руку. — 'A presto…

Рэймидж направился к Пизано, который сидел на камне в нескольких ярдах от остальных.

— Пойдемте со мной, — отрезал он.

Пизано последовал за лейтенантом за кучу больших валунов. Когда они скрылись из виду, Рэймидж сказал:

— Я отправляюсь в деревню. Судя по вашим словам, сказанным накануне, вы скорее предпочтете остаться на суше, чем продолжить путешествие.

— С чего вы взяли? — настороженно спросил Пизано.

— Так да или нет?

— Я хочу знать…

— Отвечайте на вопрос, — продолжал настаивать Рэймидж.

— Конечно, я хотел бы продолжить путешествие, остаться будет равносильно самоубийству.

— Отлично. Мы сложены примерно одинаково, а ваша одежда лучше моей подходит для прогулки по деревне. Я был бы весьма признателен, если бы вы одолжили ее мне.

Пизано заверещал и стал было возражать, но Рэймидж оборвал его:

— На кону стоят человеческие жизни: жизни семи моих людей и маркизы, не говоря о вашей собственной. Так что я не намерен подвергать их неоправданному риску. А разгуливать по деревне в форме британского морского офицера и есть неоправданный риск.

— Это… это… это же насилие! — завопил Пизано. — Я буду жаловаться вашему адмиралу!

— Можете добавить этот пункт к списку ваших протестов, — хмуро ответил Рэймидж.

Тут Пизано потерял контроль над собой: он начал прыгать, размахивать руками, словно ловя на лету мух, лицо перекосилось от возбуждения, а речь превратилась в нечленораздельное бормотание.

Рэймидж часто заморгал и стал почесывать шрам на лбу; на теле густо, словно роса, высыпал холодный пот. Лейтенант понимал, что находится на грани потери самообладания, и в любой момент готов перейти ее: а в такие моменты он будет драться без пощады или убивать без сожаления. Пизано остановился, чтобы перевести дух, и посмотрел на лицо англичанина так, словно видел его впервые: брови сдвинуты в одну линию, а темно-карие глаза представились графу парой нацеленных на него пистолетных дул. Длинный шрам, наискось пересекающий лоб над правым глазом внезапно превратился в белую линию на фоне загорелой кожи, на висках вздулись вены. Кожа на скулах натянулась, крылья носа расширились, нижняя губа искривилась. На мгновение Пизано пришел в ужас.

Рэймиджу потребовалось приложить немало усилий, чтобы не сорваться на крик. Кроме того, он старался строить фразы так, чтобы там было как можно меньше слов, содержащих звук «р».

— Из всего, что вы наговорили сейчас, вас касается только одно: граф Питти. Уверяю, он был убит. Что до остального, то факт, как я выполняю полученные мной приказы — это касается только меня. Мне предстоит ‘апорт… отвечать за их выполнение перед вышестоящими офицерами.

Нарочитое спокойствие, прозвучавшее в голосе Рэймиджа, несколько умерило волнение Пизано, так что он, обретя снова дар речи, разразился криками:

— Лжец, трус! Не сомневаюсь, ты сдал свой корабль из-за того, что струсил!

— Вынужден настаивать на своей просьбе снять верхнюю одежду и чулки, — холодно сказал Рэймидж, стараясь сдержать ярость. — Требование позаимствовать вашу одежду вовсе не каприз. От этого зависит жизнь маркизы. Или мне стоит попросить двух моряков помочь вам раздеться?

Пизано снял сюртук, жилет, кружевной воротник и бросил их на песок. Стараясь избавиться от туфли, мешавшей снять чулок, он упал. Усевшись, граф спросил:

— Брюки вам тоже нужны?

— Нет, — ответил Рэймидж, — это было бы слишком.

Поднявшись на вершину утеса, с которой открывался прекрасный вид на Кала-Гранде, Рэймидж оглядел бухту. Ни шлюпки, ни следов ее пребывания на берегу, не было заметно — моряки хорошо потрудились, заравнивая песок. Прямо под ним, почти неподвижно паря в потоках восходящего воздуха, летали чайки, выискивающие рыбу.

До тех пор, пока они с Джексоном не добрались до верху, Рэймидж не представлял, насколько круты склоны Арджентарио. Он ожидал, что Спаккобеллезе и Спадино окажутся прямо за грядой, и останется преодолеть только небольшой подъем, идущий между двумя пиками. Вместо этого, для того чтобы достичь места, где начинался прогал, пришлось карабкаться несколько сот ярдов по крутому подъему.

Лейтенант предполагал, что налево гряда тянется до самого моря, образуя выступ Пунта-Ливидония, и им нужно пройти через впадину, чтобы пересечь горный хребет и добраться до Санто-Стефано. Джексон обратил его внимание на вьючную тропу. На протяжении около полумили она шла вдоль склона на половине его высоты, а затем поворачивала под прямым углом, пересекая горы.

— Ага, — произнес Рэймидж, — это для нас подойдет.

Достигнув тропы, они посмотрели с высоты склона назад, на Кала-Гранде. Солнце стояло уже высоко, и море блестело синевой, как перья зимородка. Достигнув конца прямого отрезка тропы, моряки, следуя ей, повернули налево, где начиналась последняя часть подъема, которая должна была привести их к вершине хребта. Теперь им пришлось идти по возделанной земле — если можно было назвать таким гордым именем крохотные террасы, прилепившиеся к склону, словно балконы. Стены террас были выложены из нескрепленного раствором камня, образовывая три стороны неглубокой емкости, четвертую составляла скала. Внутрь была засыпана красноватая почва. Наружу свешивались короткие и толстые виноградные лозы, которые крестьяне подвязывали бечевками к прутьям. Листья подернулись уже золотом и пурпуром, и Рэймидж понял вдруг, что лозы все еще увешены гроздьями. Ягоды были маленькими, цвета топаза с красноватым оттенком, поэтому, сливаясь с листьями, они и не бросались в глаза с первого взгляда.

— Посмотри-ка, — сказал Рэймидж, указывая на виноград.

Джексон взобрался на стену одной из террас и сорвал несколько гроздей.

— Неплохо, — произнес Рэймидж, попробовав, — это винный сорт. Крестьяне уберут урожай после ближайшего дождя.

— А почему именно после дождя, сэр?

— Что же, можно и не дожидаться дождя, но в таком случае вина получится меньше. Дождливый день — то самое время, от которого зависит, какой получится урожай.