В этот миг на него упала тень. Подняв глаза, лейтенант увидел Джексона.

— Ну?

— Думаю, вам стоит об этом узнать, сэр. Доктор извлек пулю. Она оказалась маленькая, пистолетная.

— Как девушка?

— Ей пришлось не сладко, сэр. Пару раз она теряла сознание, но держится молодцом. Да и старый костоправ, похоже, знает свое дело.

— Он уже закончил?

— Еще минут десять, сэр. Я дам вам знать.

Джексон вернулся назад, и Рэймидж заметил, что он и Смит помогают доктору, склонившемуся над ложем. В воображении ему рисовались зонды и пинцеты, глубоко погружающиеся в огромную раскрытую рану. Лейтенант вздрогнул, и попробовал снова сосредоточиться на карте, однако линии побережья, аккуратные подписи, циферки, обозначающие промеры глубин — все это казалось ему расплывчатыми пятнами, надпись черной тушью, идущая по бумаге вплоть до Арджентарио, представала большим кровоподтеком, расплывшимся в Тирренском море.

— Она чувствует себя хорошо, — сказал доктор, держа в испачканной кровью руке платок и утирая с лица пот. — Действительно хорошо. Пуля застряла глубоко в мышце и по счастью в рану не попали обрывки ткани. К великому счастью.

Рэймидж почувствовал, что у него закружилась голова.

— Дорогой сэр, вы в порядке? — заволновался доктор.

— Да. Это просто усталость.

Доктор озабоченно посмотрел на него.

— Вам не о чем беспокоится, по крайней мере, что касается леди. А вам я прописываю сиесту.

Рэймидж улыбнулся.

— Я только хотел немного поговорить с ней.

При его приближении Джексон и Смит отошли в сторону, оставляя их наедине.

— Доктор сказал мне, что все идет хорошо.

— Да, он очень добр.

Боже, голос ее был слабым, лицо покрывала бледность. Глаза — эти прекрасные очи, смотревшие на него так повелительно в момент, когда она целилась из пистолета ему в живот, были исполнены боли, а веки потемнели от изнурения.

Тем не менее, она выглядела еще прекраснее: боль подчеркнула совершенство строения ее лица: брови, скулы, нос, подбородок, линия челюсти. Ее рот… Да, губы были слегка полновато-чувственны, чтобы считать ее черты классическими. Он вдруг заметил, что губы эти сложились в вымученную улыбку.

— Могу я поинтересоваться, лейтенант, что это вы рассматриваете с таким вниманием? Может быть, это хрупкое судно имеет некий дефект, который режет глаз моряка?

Он рассмеялся.

— Напротив. Моряк в восторге от судна, просто прежде у него не было возможности изучить его так внимательно.

— В ваши инструкции входит флирт, лейтенант?

Что это: ирония? Или ответный выпад на его сухое «мы исполняем свой долг, мадам», сказанное накануне? А может, что-то еще?

— Адмирал вправе ожидать, что мое поведение будет соответствовать требованиям, предъявляемым к джентльмену.

— Значит, вам предоставлена значительная свобода маневра, — сказала она. Но если серьезно: скажите, лейтенант, сколько нужно заплатить доктору?

— Боюсь, у меня нет денег.

— В таком случае воспользуйтесь моим кошельком, — сказала она, протягивая его Рэймиджу, — и заплатите, сколько он скажет.

— Да, разумеется. Мне нужно обсудить с ним детали.

Когда он подошел, доктор по-прежнему утирал с лица пот, хотя кровь с рук отмыть уже успел.

— Доктор, как чувствует себя пациент, и когда потребуется дальнейшее лечение?

— Принимая в расчет обстоятельства, состояние больной нормальное. Многое зависит от того, что вы планируете делать. Дальнейшее лечение? Да, ее нужно обязательно показать хирургу через пару дней, чтобы проверить состояние швов.

— Ее можно перевозить?

— Куда? И на чем?

— Куда? В порт, находящийся за много миль отсюда. На чем? На этой шлюпке.

— Путь далекий, шлюпка маленькая, а солнце палящее…

— Доктор, прошу вас, выражайтесь определеннее. Чем дольше мы пробудем здесь, тем больше шансов, что нас схватят, и тем дольше нам придется удерживать вас. Мне нужно решить, какой риск окажется наименьшим.

— Наименьший риск… — пробормотал доктор, — Необходимые лигатуры я поставил, снять их нужно будет через неделю… Рана вызвала контузию, но она не повлияет на процесс естественного выздоровления. Единственная проблема — если начнется нагноение. В таком случае это означает… — он провел ладонью поперек горла. — С одной стороны: несколько дней в открытой лодке, зной, плохая пища, с другой — темница в крепости Филиппа Второго… Она молода, крепка и вынослива…

Он посмотрел на Рэймиджа.

— Друг мой, есть, разумеется, немалый риск в том, что вы повезете ее в шлюпке. Но если в течение тридцати шести часов ее поместят под квалифицированный медицинский надзор, этот риск будет меньшим. Это не лучший выход — просто выбор меньшего из зол, как вы понимаете. Когда вы планируете отплыть?

— С наступлением ночи.

Доктор покопался в кармане жилета и извлек огромных размеров часы.

— В таком случае, если я осмотрю ее еще раз прямо перед отплытием, у вас будет добавочных восемь часов.

— Я надеялся, что вы предложите это, доктор, — сказал Рэймидж, и подумал: не выражение ли облегчения возникло на лице врача?

— Скажите, доктор: когда я привел вас сюда, не пришли ли вы к выводу, что вам не дожить до рассвета?

— Если признаться честно, мой юный друг, именно так я и подумал.

— Но я дал вам слово.

— Знаю. Но иногда, во имя достижения благих целей, человеку приходится выбирать меньшее из двух зол…

— Да, быть может, — рассмеялся Рэймидж. — Кстати, хм…насчет оплаты…

— Сэр! Даже не думайте! — доктор принял оскорбленный вид.

— Прошу вас, я ценю ваш поступок, но мы не бедняки.

— Нет. Я благодарю вас, но то немногое, что я сделал — сделал по доброй воле. И поскольку вы понимаете, что я не смогу предать вас, даже если бы хотел, скажу, что мне небезызвестно имя персоны, которую я имел честь лечить, хотя она об этом и не догадывается.

— Что вы говорите!?

— Я узнал ее с первого взгляда — весь город заклеен плакатами с предложением награды…

— И большой?

— Сумма преизрядная.

Рэймидж подумал, что в кошельке маркизы денег тоже немало. Почему мы не предложить ему хотя бы определенный процент от награды…

— Я догадываюсь, о чем вы думаете, и знаю, что маркиза предоставила свой кошелек в ваше распоряжение. Но даже одно предложение нанесет мне обиду, — заявил доктор.

Рэймидж протянул руку, которую итальянец с чувством пожал.

— Друг мой, — продолжил последний, — мы странные люди — признаюсь вам честно. Здесь, внутри, — он постучал кулаком по левой стороне груди, — кроется больше сочувствия делу, которое вы защищаете, чем я посмею признаться любому из моих соотечественников. Но вы, англичане, должно быть считаете нас особыми людьми: людьми без морали, устойчивых привязанностей, сложившихся традиций. Но задавали вы себе когда-нибудь вопрос: почему мы такие? Нет?

— Нет, — согласился Рэймидж.

— Вы — островная раса. Более семи веков нога завоевателя не вступала на ваш остров, даже на день. Ни один из ваших предков не должен был склониться перед иностранным захватчиком, чтобы отвести гибель от членов своей семьи и избежать конфискации ее владений. Мы — другое дело, — судорожно пожал плечами доктор, — наши итальянские государства переживают нашествия, захваты, освобождения и новые захваты с частотой раз в каждые десять лет. Это неизбежно, как смена времен года. А нам ведь нужно жить. Как корабль, стремясь дойти до порта назначения, вынужден менять курс из-за перемены ветра, так и мы вынуждены менять курс, чтобы достичь своей цели. Моя цель — и я не стыжусь этого — дожить в достатке до старости и умереть в своей постели.

Многие годы ветром истории был либеччо, помогавший захватчикам из Испании, затем он задул с северо-запада, принося с собой австрийских Габсбургов. Теперь это трамонтана, дующая из Франции через Альпы. Хотя наш великий герцог первым среди государей Европы признал Французскую республику, это принесло мало пользы — Бонапарт прошел по нашим городам, как завоеватель.