— Дурная привычка, — глухо сказала она, заметив, что Петр не отводит от нее взгляда и, поспешно спрятала листок под стопку точно таких же квадратиков, лежащих на столе.

— Почему же дурная? — удивился Петр. — Это ведь как записная книжка. Набросок — та же запись мысли.

— А вы уверены, что в наше время мысли нужно записывать? — резко возразила Элинор. — Впрочем… — Голос ее смягчился. — Впрочем… у вас ведь там все иначе! — она сделала движение головой, подчеркивая слово «там». — Другие люди, другие мысли, другие моральные ценности.

Глаза Элинор сузились, она перевела взгляд на Роберта. Тот деланно усмехнулся.

— Много я дал бы, чтобы сейчас заглянуть… — он кивнул на стопку бамаги. В его глазах светились хмельные огоньки.

— Стоп! — это сказал профессор Нортон.

И впервые Петр уловил в его голосе скрытое беспокойство.

— Хватит, дети мои! Следующий раунд отложен.

Он развел руками, как судья на ринге, разводящий боксеров.

Австралиец замолчал. Художница чуть заметно поморщилась.

Ее лицо было жестким. Она с вызовом смотрела на Роберта.

«Ого! — отметил Петр про себя. — А здесь все не так-то просто!»

Профессор тяжело встал из-за стола, перевел дух:

— Леди и джентльмены, я предлагаю перейти в кресла.

— Кофе, сэр? — подскочил Том.

Нортон снял очки и, хитро прищурив свои жирные веки, потер левую сторону груди, словно массируя сердце.

— Кофе меня слишком возбуждает. В моем возрасте в возбужденном состоянии можно наделать та-аких глупостей. А вот коньяк…

Он подмигнул Тому.

Смит встал и галантно взялся за спинку стула Элинор.

— Спасибо, — мягко сказала художница.

Она быстро собрала свои квадратики. Потом встала и пошла к креслам — высокая, уверенная в себе. Мешковатая юбка из грубой узорчатой ткани скрывала линии тела, но даже она не могла скрыть врожденную грацию этой странной женщины.

Петр поймал себя на том, что провожает художницу взглядом, и смутился.

— Не советую связываться, мой мальчик! — неожиданно прогудел у него почти над самым ухом голос профессора Нортона. — Поверьте мне, старому сплетнику, и помогите за это добраться до кресла. Эта женщина… (он покрутил пальцем у виска) тоже немного того. Впрочем, как и все мы здесь… Это тропики…

Петр попытался пожать плечами, словно говоря: а я-то здесь при чем?

Но профессор был достаточно наблюдателен.

— Бросьте, — сказал он веско. — Все мы люди, и ничто человеческое… Словом, вы меня понимаете.

Вдруг быстрая гримаска боли промелькнула у него на лице.

— Сердце, — сказал он, словно извиняясь.

Петр помог ему дойти до кресла и… сел рядом с Элинор. Художница приветливо улыбнулась.

— Вас зовут… мистер Петр Николаев? — спросила она.

Петр кивнул. В горле у него внезапно стало сухо, и он сделал несколько глотательных движений, прежде чем ответить. Но Элинор спокойно продолжала:

— Значит, Питер. Я буду называть вас Питер. Петр смущенно пожал плечами:

— Если вам так больше нравится.

— Так просто привычнее, — просто сказала художница. Это почему-то разозлило Петра.

«Ну и черт с тобой! — раздраженно подумал он. — Тоже — покорительница сердец!»

Он повернулся к профессору, тихо беседующему со Смитом, и залпом выпил рюмку коньяка, которую взял со столика на колесах, подвезенного Томом.

Смит отказался и от коньяка и от кофе.

— Сок, только сок! — попросил он Тома. — И не очень холодный, пожалуйста.

— А вы неплохой ученик! — хохотнул профессор, кивнув на рюмку в руке Петра. — Если это начало, то вы далеко пойдете!

Он потер жирной рукой тяжелый подбородок и посмотрел на часы:

— Уже одиннадцать! Пора и на боковую!

Пыхтя и отдуваясь, он тяжело поднялся из кресла, перевел дух:

— Ну вот и познакомились…

Элинор была уже на ногах. Она первая протянула Петру руку:

— До свидания, Питер.

Рука у нее была твердая, сильная, рукопожатие крепкое. Элинор на мгновение дольше, чем нужно, задержала его руку. И в ее взгляде Петру почудилась… жалость.

Стива все еще мутило, когда он вышел на широкую бетонную площадку перед зданием университетского госпиталя. Голова слегка кружилась от смеси едких и дурманящих запахов лекарств, обрушившихся на него в хирургическом кабинете.

Он осторожно тронул белый тюрбан свежей повязки и вздохнул: хорошо хоть еще не уложили в госпиталь! Затем сделал несколько неуверенных шагов вниз по серым бетонным ступеням и только сейчас обратил внимание на длинную зеленую машину «шевроле», стоящую несколько в стороне от входа в госпиталь.

Задняя дверца была открыта, и полицейский офицер, опершись на нее локтем, наблюдал за Стивом. Заметив, что Стив увидел машину, он выпрямился и твердым шагом пошел ему навстречу.

— Мистер Коладе?

Рука в белой перчатке коснулась козырька:

— Прошу в машину!

— Значит…

Стив, стараяясь казаться как можно спокойнее, пожал плечами. Да, он давно уже ожидал этого момента. Даже заранее представлял себе, как все это произойдет: многих из его друзей арестовывали в свое время колониальные власти, да и сам Старый Симба… Стив много раз слышал историю его четырех арестов: сейчас об этом рассказывали даже ученикам в школах, это стало хрестоматийным.

Стив грустно усмехнулся и подумал:

«А ведь, наверное, когда-нибудь в школах будут рассказывать и о том, как арестовывали нас…»

И он непроизвольно посмотрел на небо, потом обвел взглядом простор университетского парка, окружавшего разбросанные по стриженым лужайкам серые двухэтажные здания, и устало вздохнул.

— Прошу, — напомнил о себе полицейский.

Шофер был в форме, рядом с ним сидел еще один офицер. Севший рядом со Стивом нажал кнопку на спинке переднего сиденья: бесшумно поднялись темные стекла и отгородили их от всего мира. На крыше машины взвыла сирена, и «шевроле» рванулся вперед.

«Люди полковника Роджерса, — подумалось Стиву. — Плохо, если никто не видел, как меня арестовывали!»

Он попытался вспомнить — не было ли поблизости хоть случайных прохожих? Нет, как назло, никого не было.

Машина миновала ворота университетского городка и понеслась по улицам Луиса. Был вечер — тот самый миг, который отделяет шумный и безалаберный ночной Луис от Луиса дневного — озабоченного, делового, спешащего. Короткие сумерки взорвались вспышкой яркого оранжевого цвета — в городе зажглись фонари.

Голова кружилась все больше.

«А может быть, все же лучше было бы остаться в госпитале?»

Стив закрыл глаза и откинулся на сиденье.

Надо собраться с силами, сосредоточиться. И он решил думать о чем-нибудь другом, только не о том, что ему предстояло и к чему он давно уже был внутренне готов.

Например, о том же университетском госпитале. Стив уже бывал здесь — навещал больного товарища.

Сначала нужно было стоять в очереди внизу, около конторки, за которой сидел невозмутимый старик в круглых железных очках, совершенно седой. К нему обращались с почтением, называли его «папа». Он долго и с достоинством листал толстые книги, отыскивая фамилию больного, к которому пришли, старательно читал ее и затем поднимал взгляд на робко переминающегося с ноги на ногу просителя.

— Доктор велел не пускать, — говорил он в раздумье. — Случай очень серьезный…

Тогда родственник налегал животом на конторку и выкладывал на нее пару монет.

— Ну, ну, деревенщина! С дерева, что ли, только слез, — орал старик. — Нечего здесь грязь разводить!

И, делая вид, что смахивает пыль с конторки, старик ловко сгребал монеты.

— Папа, будь добрым, — жалобно говорит проситель. — Доктор-то и не узнает!

— Знаем мы вашего брата, — ворчал старик. — Да что сделаешь! Все мы люди. А доктора тоже, ученые, колют и колют людей. Может, родное лицо увидеть — и лекарства никакого больше не надо. Идите уж, — вздыхал он. — Палату-то знаете?

— Знаем, не первый раз…