— На штурм! На штурм! — ревели осаждающие. — Смерть владыкам!

В ворота начали бить чем-то тяжелым. Полетели гнилые щепки. И тут Яновский увидел короля. Одетый как на бал, он размахивал в воздухе саблей, стоя среди хмельных гостей.

— Небо! Родина! Король! Круши их, братки! Топором их! Дубиной!

Сердце Яновского пылало небесным яростным восторгом. Нет, жива была отвага сотен поколений, жива была слава! Вот она, эта отвага, — проснувшись у винной бочки, увидела опасность, расправила крылья и летит над головами людей.

Створки ворот распахнулись. Во двор ввалилась толпа инсургентов[16].

— Святой Юрий и Белая Русь! Умрем! — диким голосом закричал Яновский и бросился с саблей навстречу наступавшим.

Одновременно он услышал крик Якуба и увидел его поднятую саблю. Не помня себя, в диком упоении боем, Михал врезался в толпу, скрестил с кем-то саблю, ожидая, что тотчас рядом встанут еще и еще шляхтичи, Горации, герои Плутарха.

Что-то насторожило его. Он оглянулся. На площадке, кроме Якуба и него, никого не было. Куда подевались остальные, сказать было трудно. Михалу показалось только, что у крыльца, в лебеде, шевелились чьи-то ноги. Однако он бился.

— Сейчас ухнет пушка. Вот тогда вы запляшете!

Страшный гром прозвучал над сечей. Когда дым рассеялся, Михал увидел ствол пушки, почти весь разорванный на загнутые полосы, похожий на желтую лилию. Рядом с пушкой лежал, задрав вверх зад, «коронный судья».

В тот же миг безумная толпа закружила Михала и короля и понесла к крыльцу. Их схватили, обезоружили, связали руки, поставили поодаль друг от друга.

Цыган, который получил в то утро оплеуху, взобрался на крыльцо.

— Роме! Мы скинули ярмо, что давило нас. Цыганская республика, живи! Прочь деспотов!

Толпа ответила громкими криками. Шапки взлетали над головами людей.

— Мы будем судить короля. А всех, кто зверствовал, защищая его, отдаю в твои руки, народ цыганский. Окончились поборы, окончилось угнетение.

— Ура, Ян! Живи! На счастье цыганам!

Короля увели во дворец. На крыльце он крикнул:

— Король в кандалах — все равно король!

Яновский скрипел зубами от позора. И это были люди, это были герои! Лучше было умереть… Одни бежали на пушку — и это было стадо быдла с кнутами. Другие — вооруженные, сильные, могущественные — попрятались кто куда! Боже, боже! Осталась смерть. Только смерть.

Ян подошел к Михалу:

— Этот вел против нас шляхту. Он один кинулся на нас. Войско его исчезло. Правда это, бывший пан?

Яновский вскинул голову:

— Правда. И я презираю вас. Убейте меня.

Толпа заревела, замелькали в воздухе дубины.

— Смерть ему, смерть!

Яновский глянул на небо, которое было свидетелем его смертельного позора.

— Убивайте! Я хочу смерти. Мне нельзя жить.

Он возвысил голос:

— Если здесь не было сегодня шляхты, если здесь были одни свиньи, то пусть хотя бы один умрет за всех. — И добавил хрипло: — Честь, живи!

Ругаясь, толпу растолкал кто-то лохматый и огромный. Поднял самодельное копье. Ударили по голове. Еще! Еще!

И вдруг что-то произошло. Яновский, стоя с закрытыми глазами, почувствовал, как что-то теплое прильнуло к нему.

— Не отдам его! Слышите, не отдам! Убивайте нас вместе!

Он взглянул. Прижавшись к нему спиной, раскинув руки, стояла и смотрела прямо в глаза толпе Аглая. Смотрела белыми от ярости глазами.

— Вы что, сдурели? Тех, что мучили вас, тех, что издевались, не трогать только потому, что сегодня они удрали? А этого, который никого не обидел, который сестру и меня защитил, убить только за то, что смелый, что не испугался один на всех кинуться? Вы трусы, вы, вы, вы…

— Отойди, девчина, — грозно сказал лохматый. — Этот — наш…

И тут Аглая смазала ему по щеке.

— Твой! Кто это твой? Может, он? Твои только блохи в кожухе да краденые кони. Ах ты, холера, козолуп черный, страшный, рыбак по чужим конюшням. Твой он? Нет! Мой он, мой! Я тут каждому из вас за него… за него…

Цыган с опаской отступал.

— Он и не пан вовсе. Пан не защищает от кнута крепостную, пан не будет биться с другим паном за девичью честь, не оборонит ее от всех, не ляжет у порога, чтобы защитить покой крепостной.

— И все же я шляхтич, — с достоинством сказал Яновский. — Спасибо тебе, хорошая, но сегодня мне хочется смерти.

— Сегодня ему хочется… Может, завтра тебе ее совсем не захочется, но будет поздно. Цыгане, родные вы мои, не трогайте вы его, этого дурня! Это не он, это гонор его дурной говорит.

И вдруг она, расплакавшись, села у его ног, обхватила их руками.

— Не дам… Вместе со мной…

Яновский почувствовал, как веревки соскользнули с его рук.

— Да, — рассудительно сказал кто-то, — чуть-чуть маленькой ошибки не сделали. Гляди ты, как ее разбирает.

— Да бери ты его хоть к дьяволу, — буркнул второй.

И вдруг толпа цыган и мужиков взорвалась таким здоровым звонким смехом, что стало ясно: никого после этого нельзя убивать. Хохотали до слез, хохотали, взявшись за бока, хохотали до боли в груди.

И Аглая, боясь, как бы не передумали, тащила ослабевшего Михала сквозь толпу, улыбалась, вытирала слезы.

— Спасибо вам, спасибо вам, родные.

Под хохот она отвела Михала к воротам и усадила на траву.

Только теперь, видимо, кто-то заметил возле пушки тело судьи.

— А этот мертвый или живой? — спросил какой-то мужик.

Старый цыган подошел близко, наклонился:

— Даже протухнуть успел.

Ян остановился над неподвижным телом, подморгнул людям:

— Мертвый он или живой, черт его знает. Стащите, хлопцы, с него жупан. Не может этого быть, чтобы шляхтич, если он живой и трезвый, лежал голый. Если живой — будем судить, если мертвый — выкинем на берег речки, пусть лежит.

Игру подхватили.

— Ну, конечно же, не может. Где там! — слышались голоса.

Ян поглядел на голого судью:

— Наверное, мертвый таки. А ну, хлопцы, принесите из леса чего-нибудь.

Принесли несколько пучков высокой старой крапивы.

— Ведь не может, люди, шляхтич согласиться, чтобы его без подстилки, на голой земле, лупцевали. Как вы думаете?

— Не может. Не может, — согласно загудели голоса.

Начали сечь. «Мертвое» тело начало от шеи до пяток покрываться белыми волдырями.

Яновский закрыл глаза. Его начало знобить. Испуганная Аглая потащила его за ворота. Но Михал вдруг выпрямился. Бледный, как смерть, он растолкал людей, неестественно прямо подошел к судье и плюнул в его сторону:

— Предатель ты. Проклятие тебе.

И также твердо зашагал к частоколу.

— Наверное, мертв, — смущенно сказал Ян. — Вытащите его, хлопцы, на берег. Не стоит о него руки марать. Стойте… Еще слово. Если ты, падла, попробуешь еще хоть пальцем девок тронуть, как до этого делал, — из пекла достанем. Тащите.

Михал не слышал всего этого. Едва дыша, он доплелся до речки и там, за кустами, упал на горячий песок. Аглая села возле него.

Ничего не видеть. Не слышать. Умереть здесь и не знать, как сломалась вся жизнь, вера, храбрость, счастье.

— Свиньи! Ах какие мерзкие свиньи! — стонал он, впиваясь ногтями в ладони.

Аглая сидела рядом и гладила его по голове, как ребенка:

— Ну не надо, не надо. Несчастный ты мой, горемычный.

— Тяжело мне, тяжело мне, Аглаенька. Что мне делать? С кем теперь жить?

— С людьми, — сказала она.

— Зачем ты спасала меня?

Она промолчала, и тут Михал вскочил на колени.

— А действительно, почему? — спросил он. — Ведь я пан, я враг ваш…

И увидел ее глаза. В них трепетала грусть и радость и еще что-то непонятное, но главное — чувство собственного достоинства. Такое скромное, но твердое чувство собственного достоинства, которого ему еще не приходилось видеть. Сломленный, с раздавленной душой, он сдался. Он потянулся к ней, упал перед ней на колени, обнял руками стан, припал к ней головой: