Вдруг радио умолкает, свет гаснет. Проклятая, мерзкая тишина равнины воцаряется в ночи. Риннер нажимает на стартер раз, другой. Ничего. Тока нет. Стрелка амперметра, освещенная сигаретой, не реагирует. Янки чувствует себя чужим в этой пустыне. Враждебность окружающего его пугает.

Ударом ноги он захлопывает дверцу, на секунду задумывается, потом просовывает руку в окно, берет с сиденья сигареты и спички. Луч фонарика, подвешенного к поясу, прыгает впереди него. Риннер погружается в ночь.

Семь километров по песку — хорошенькое дело! Впрочем, вторая автоцистерна и без него успеет съездить за водой. Больше всего раздражает то, что приходится все время смотреть под ноги, а то собьешься с дороги. Если бы не это, ночная прогулка была бы не так уж неприятна. Он дышит полной грудью, подставляя лицо ветру. Небо то и дело бороздят падающие звезды. Столько желаний не загадать… Он идет, идет, проверяя пройденный путь по часам, и удивляется, что не видно ни огней вышки, ни фар второго грузовика. Его охватывает беспокойство, угрызения совести: ведь индейцы остались на буровой одни. Правда, старший мастер получил точные инструкции, но… Только бы они не вздумали менять режим подачи раствора. Этот мастер собаку съел на своем деле. И все же он поступил неосторожно.

Отблески факела Анако озаряют местность, но этот свет не успокаивает. Шестнадцатая буровая стоит в низине; ее увидишь только тогда, когда упрешься в нее носом.

Американец останавливается. Вдруг он замечает, что впереди уже нет следов. И сзади тоже: человек слишком легок, чтобы оставить отпечатки на твердой корке спекшегося песка. Стоило ему зазеваться, и вот он заблудился. На секунду он присаживается, собирается с мыслями. Вдруг все вокруг озаряется нестерпимо ярким светом, свидетельствующим, что он не так уж далеко от цели; и тут он понимает, что его буровая взлетела на воздух.

Свет ослабевает, но не гаснет. Железные осколки со свистом проносятся над головой, напоминая ему войну. В ужасе — а вдруг все произошло по его вне! — Риннер бросается бежать. Лишь благодаря чистой случайности он бежит к месту взрыва, ибо страх пересиливает в нем желание увидеть все своими глазами. Вдруг что-то ударяет его в грудь, он спотыкается, делает два больших скачка и падает на песок. Медленно поднимается — ноги его налились непонятной тяжестью, — сплевывает набившуюся в рот грязь и идет дальше. У него перехватывает дыхание. Нужно остановиться; он валится ничком на песок и, словно во время бомбежки, бессознательно всем телом вжимается в землю.

Старые правила еще никогда не подводили, и вот он уже снова на ногах…

До места добирается уже не тот здоровенный, чуть простоватый весельчак, каким его знают приятели по «Круду». Это человек с окровавленным и залепленным грязью лицом; он еле волочит ноги, сердце его разрывается от безумной гонки в темноте; он плюется кровью и сам не знает, что это — осколок или что-то лопнуло в горле… В ужасе смотрит он на столб огня, в котором корчится скелет буровой.

Пламя с новой силой взметнулось к небу. Ветер относит его языки за сотни метров, где они с треском опаляют землю. Ветер усиливается. Но столб огня, вздымающийся в небо, разворачивая исковерканное железо, сильнее ветра. Буровая вышка раскололась надвое, раздавив своей раскаленной массой компрессор и козлы, где рабочие складывали одежду, когда приходили на смену. Теперь пламя поглотило скелет вышки, которая стала как будто выпрямляться, словно желая принять прежний вид и вновь заработать. Неподалеку огонь пожирает грузовики, цистерны которых уже взорвались. Пять тонн воды, выплеснутой на горящую нефть и бензин, еще больше оживили огонь. Горящие машины, ничтожные в сравнении с пылающей буровой, завершают картину трагедии.

В стороне от бушующего огня, цепляясь Друг за друга, стоят на ветру два индейца. Глядя на пламя, они выкрикивают раздирающие душу слова на диалекте гуахарибо, слова страха и смерти. Американцу не обязательно знать их язык, чтобы понять эти слова. Тринадцать индейцев погибли в огне, и эти двое словно обезумели. Да и сам Риннер, пожалуй, тоже…

О том, чтобы приблизиться к этому бушующему кратеру, из которого вырывается столб огня совершенно правильной цилиндрической формы, не стоит и думать. Риннер с ужасом понимает, что эти двое могут донести следственной комиссии о его временном отсутствии. Тринадцать уже мертвы… Да, эта ночь все больше и больше напоминает ему войну. Пожалуй, проще всего было бы укокошить и этих двоих, тогда катастрофу можно будет объяснить по-своему, свидетелей не останется. Но решиться на такое Риннер не в силах. Что это — совестливость или проклятая бесхарактерность? Мысли у него начинают путаться.

Он подходит к индейцам, видит их страшные, обожженные лица. Волосы, брови, ресницы у них обгорели, но они этого даже не замечают. Индейцы не плачут, может быть, потому, что не умеют плакать. Риннер пытается с ними заговорить:

— Как это произошло? Как?

Они не отвечают, и он понимает, что они его не слышат, потрясенные гибелью своих товарищей.

Шесть часов спустя откуда-то слева из-за горизонта донесся резкий, настойчивый вой сирены. Начальник девятнадцатого участка услышал шум взрыва, увидел огонь и сразу же позвонил в лагерь Лас Пьедрас. На место происшествия прибыла санитарная машина компании «Круд». На землю соскочили санитары и бригада спасателей — семь человек в касках и асбестовых костюмах.

Они нашли начальника шестнадцатого участка инженера Риннера скорчившимся на песке рядом с трупом одного индейца; второй тоже умирал.

— Боже мой, боже мой! — без конца повторял американец.

На «джипе» и «лендровере» до шестнадцатой буровой, где ночью вспыхнул пожар, было не меньше десяти часов езды. Большого Босса и его штаб здорово растрясло, пока они добрались до места. Видимое за десятки километров пламя продолжало крушить остатки стального каркаса.

Когда обе машины подъехали к пожарищу с подветренной стороны, от представшего зрелища у всех перехватило дыхание. Уже через час после выезда они стали ориентироваться по столбу тяжелого дыма, закрывшего часть горизонта. «Нет дыма без огня», — пробормотал О’Брайен и выскочил из «лендровера» с резвостью юноши, тотчас об этом пожалев: он был совершенно разбит, онемевшая нога подогнулась, и он чуть не упал.

«Огонь ярится, — сказали индейцы, — он не пощадил ничего». Действительно, от каркаса буровой не осталось и следа. Семь человек наблюдали за пожарищем издали, метров за сто, и все же кое-кто заслонял лицо ладонью. Юрисконсульт компании, багроволицый здоровяк лет тридцати пяти — сорока, вытащил из кармана блокнот и делал какие-то записи. О’Брайену, настоящему мужчине, способному оценить всю безмерность катастрофы, это показалось предельно смешным.

— Чтобы в этом разобраться, надо туда слазить, — брякнул он, не стесняясь. — Вот ведь закавыка, а? Ладно, я уже насмотрелся. Меня от этого тошнит.

Его ирландский акцент, от которого он не желал избавляться, прозвучал резче обычного как дополнительное оскорбление. Юрисконсульт еще больше побагровел, но ничего не ответил и, продолжая подсчитывать убытки, заносил цифры в блокнот. О’Брайен вернулся в машину, развалился на переднем сиденье и развернул иллюстрированный еженедельник с приключениями супермена.

Фонтан густого, упругого пламени казался лавой, вырывавшейся из жерла вулкана. Расплавленная струя вздымалась очень высоко и не распадалась, а исчезала в черном облаке. Отдельные падавшие обратно на землю выплески походили скорее на осколки, чем на горящие капли нефти.

Пожар питал самого себя, независимый, настоящий, живой. Его не заботило, долго или коротко ему бушевать, перед ним была цель — взвиться к небесам. И он спешил…

О’Брайен вернулся к своим людям. Подробности случившегося его не интересовали. В государственном аппарате, где правила игры состояли в том, чтобы все объяснять, а не сражаться и действовать, ему, О’Брайену, несдобровать бы. Но ирландец был прямо-таки создан для битв. Он мгновенно приходил в ярость. Вот и сейчас он возненавидел этот пожар. И не потому, что чувствовал себя ущемленным: потушен пожар или нет, это не уменьшит его, О’Брайена, двойного оклада — компенсацию за работу в тропиках. Генеральный директор компании в Гватемале, как всегда, получит свой ежемесячный чек первого числа. Дело не в этом, О’Брайен злился на пожар, злился — и все тут! Он принадлежал к числу людей, которые всегда впадают в ярость, сталкиваясь с препятствиями, трудностями, враждебностью вещей и вселенной; но без таких людей мы бы еще оставались в каменном веке.