Через несколько недель после его отъезда - спустя уже несколько лет со дня свадьбы - мадам де Саверн написала ему, что готовится стать матерью. Суровый нелюдим, до того горько сокрушавшийся по поводу бесплодия жены, которое он считал наказанием свыше за какие-то неведомые свои или ее грехи, был глубоко растроган этим известием. У меня до сих пор хранится его Библия, на которой он записал по-немецки сочиненную им самим трогательную молитву, испрашивая у господа благословения еще не родившемуся младенцу, исполненный надежды, что дитя удостоится милости божией и принесет мир, любовь и благодать в его дом. Казалось, он не сомневался, что у него родится сын. Единственной его целью и надеждой стало скопить для ребенка по возможности больше средств. Я читал множество писем, которые он присылал с Корсики жене и которые она сохранила. Письма эти были полны фантастически скрупулезных наставлений по части вскармливания и воспитания будущего сына. Граф наказывал домашним вести хозяйство с бережливостью, которая доходила до скаредности, дотошно подсчитывая, сколько денег можно отложить за десять и за двадцать лет, чтобы ожидаемый наследник получил состояние, достойное его древнего рода. В случае, если сам он падет в бою, графиня должна соблюдать строжайшую экономию, чтобы сын по достижении совершеннолетия мог с честью явиться в свете. Сколько я помню, в письмах графа военные действия упоминались лишь мимоходом, большая же часть их состояла из молитв, соображений и предсказаний, касавшихся до младенца, а также из проповедей, составленных в выражениях, свойственных этому суровому рыцарю веры. Когда младенец появился на свет и оказался девочкой, а вовсе не мальчиком, о котором несчастный отец так страстно мечтал, домашние были до того убиты горем, что не смели даже известить об этом главу семейства.

Кто рассказал мне все это? Тот самый человек, который говорил, что лучше бы ему никогда не встречаться с мосье де Саверном; тот самый человек, к которому бедный граф питал нежную дружбу; тот самый человек, которому суждено было навлечь неизъяснимые бедствия на тех, кого он, по глубочайшему моему убеждению, любил искренней, хотя и эгоистичной любовью, а говорил он это в такое время, когда не имел ни малейшего желания меня обманывать.

Итак, владелец замка отправляется в поход. La chatelaine {Хозяйка дома (франц.).} остается одна в своей унылой башне с двумя мрачными дуэньями. Моя добрая матушка, рассказывая впоследствии об этих делах, неизменно принимала сторону любимой своей Биш против барышень де Барр и их брата, утверждая, что тиранство старых дуэний, а также пустословие, мелочность и невыносимый характер самого мосье де Саверна послужили причиною происшедших вскоре печальных событий. Граф де Саверн, говорила матушка, был ничтожный человечишка, который любил слушать собственные речи и болтал с утра до ночи. Вся его жизнь была сплошною суетой. Он взвешивал кофе, считал каждый кусок сахару и совал нос во все мелочи своего скудного хозяйства. По утрам и вечерам он читал проповеди домашним и продолжал разглагольствовать, даже не en chaire {На кафедре (франц ).}, причем без устали и не допуская ни малейших возражений судил и рядил обо всем на свете. Веселость в обществе подобного человека была, разумеется, чистейшим лицемерием. Когда граф читал свои проповеди, дамы должны были скрывать скуку, притворяться довольными и изображать живой интерес. Что касается до барышень де Барр, то они привыкли с почтительным смирением слушать своего брата и повелителя. У них было множество домашних обязанностей - они жарили и парили, пекли и солили, стирали, вечно что-то вышивали, и существование в маленьком замке было для них вполне терпимым. Лучшего они не знали. Даже при жизни своего отца, в Нанси, эти невзрачные девицы гордо чуждались света и жили ничуть не лучше домашней прислуги монсеньера.

Госпожа де Саверн, войдя в семью, вначале безропотно смирилась с подневольным положением. Она пряла и белила, занималась рукоделием, хлопотала по хозяйству и скромно слушала проповеди господина графа. Но настало время, когда домашние дела ей наскучили, когда проповеди ее повелителя сделались невыносимо нудными, когда несчастное создание начало обмениваться колкостями с мужем и выказывать признаки недовольства и возмущения. Возмущение, в свою очередь, вызывало яростные вспышки гнева и семейные баталии, а за баталиями следовали уступки, примирение, прощение и новое притворство.

Как уже было сказано, мосье де Саверн упивался звуками своего скрипучего голоса и любил разглагольствовать перед домашнею паствой. Много вечеров подряд он вел религиозные диспуты со своим другом мосье де ла Моттом, причем высокородный гугенот тешил себя мыслью, что всякий раз одерживает верх над бывшим семинаристом. Я, разумеется, при сем не присутствовал, ибо впервые ступит на французскую землю лишь четверть века спустя, но могу легко вообразить, как в маленькой старинной зале замка де Саверн графиня сидит за пяльцами, старые барышни-дуэньи играют в карты, а между двумя ревностными поборниками церкви идет жестокое сражение за истинную веру.

"Я надеюсь на прощение, - сказал мне мосье де ла Мотт в тяжелую минуту своей жизни, - и на встречу с темп, кого я в этом мире любил и кого сделал несчастными, и поэтому должен сказать, что между мною и Клариссой не было ничего дурного, не считая того, что мы скрывали от ее мужа наше взаимное расположение. Единожды, дважды и трижды покидал я их дом, но этот злополучный Саверн всякий раз приводил меня обратно, и я, разумеется, был только рад случаю возвратиться снова. Признаюсь, я заставлял его часами болтать всякий вздор, лишь бы иметь возможность быть возле Клариссы. Время от времени мне приходилось отвечать ему, и я освежал в памяти свою семинарскую науку, чтобы опровергнуть его проповедь. Наверное, я частенько отвечал невпопад, ибо мысли мои блуждали бесконечно далеко от radotages {Вздорной болтовни (франц.).} этого несчастного, а убеждения мои он мог изменить столько же, сколько цвет моей кожи. Так проходили часы за часами. Они показались бы невыносимо скучными другим, но совершенно иными были они для меня. Этот маленький мрачный замок я предпочел бы самому блестящему двору Европы. Видеть Клариссу было единственным моим желанием. Дени! Есть на земле сила, которой никто из нас не может противостоять. С той минуты, когда я увидел ее в первый раз, я понял, что это моя судьба. В битве при Хастенбеке я застрелил английского гренадера, - если б не я, он проткнул бы штыком беднягу Саверна. Когда я поднял графа с земли, я подумал: "Мне еще придется пожалеть, что я встретил этого человека". То же самое я почувствовал, когда встретил вас, Дюваль".