Викторианские архитекторы, строившие это здание, понятия не имели о «машинах для жилья», и дом действительно получился очень неудобный. Чтобы добраться до ванной, Грегори нужно было пройти по длиннющему коридору и застекленной веранде; путь же от входа до его комнаты пролегал через зал о шести дверях, совершенно пустой, если не считать шелушащихся позолотой потемневших барельефов на стенах, хрустальной люстры и шести зеркал по углам. Однако вскоре выяснилось, что неудобства планировки - это еще не самое главное.

Живя в постоянной спешке, проводя на работе целые дни и возвращаясь домой к ночи, Грегори не сразу заметил скрытые особенности новой квартиры. Он не обращал на них внимания, но постепенно новое жилище втянуло его в орбиту проблем, которые прежде для него просто не существовали.

Мистер и миссис Феншо были людьми далеко не первой молодости, но изо всех сил старались не поддаваться старости. Он был весь какой-то поблекший, тощий, с бесцветными волосиками; его меланхолическое лицо украшал массивный нос, при взгляде на который являлась мысль, что пересажен он с чьей-то весьма мясистой физиономии. Держался мистер Феншо по-старомодному, по дому бродил в сверкающих башмаках, в сером пиджаке и никогда не расставался с длинной тростью. У миссис Феншо была бесформенная, расплывшаяся фигура, глазки маленькие, черные и маслянистые. Носила она темные платья, которые, казалось, вот-вот лопнут на ней (одно время Грегори подозревал, что она в них что-то напихивает), и была настолько неразговорчива, что не было никакой возможности запомнить ее голос. Когда Грегори спросил у Кинзи про хозяев, тот ответил: «Ну, хлопот у тебя с ними не будет», - а потом добавил нечто невразумительное: «Этакие короеды». Грегори, в ту пору горячо жаждавший утвердиться в намерении переехать на новую роскошную квартиру, не обратил внимания на это странное определение, тем более что Кинзи любил выражаться загадочно.

Первый раз после переезда Грегори столкнулся с миссис Феншо ранним утром по дороге в ванную. Она сидела на малюсенькой детской табуретке и обеими ногами толкала ковровую дорожку, сворачивая ее в рулон. В одной руке она держала тряпку, в другой какую-то заостренную лопаточку и сосредоточенно и нежно массировала паркет - каждую клепку отдельно. Перемещалась она вместе с табуреткой, но так медленно, что, пока Грегори мылся, продвинулась не больше чем на полметра. В глубине огромного зала она и узорчатая дорожка сливались и казались медленно ползущей яркой гусеницей с черной головкой. Грегори спросил, не может ли он ей чем-нибудь помочь. Она подняла желтое застывшее лицо и ничего не ответила. Днем, уходя из дому, он чуть было не столкнул ее с лестницы, когда она вместе с табуреткой переползала со ступеньки на ступеньку (свет на лестнице, конечно, не горел). Потом ежедневно, в любую пору, он натыкался на нее в самых неожиданных местах. А когда Грегори сидел у себя в комнате и работал, нередко до его слуха долетало мерное поскрипывание табуретки, означающее, что миссис Феншо медленно и неуклонно продвигается по коридору. Однажды скрип затих под самой дверью; он с отвращением подумал, что хозяйка подслушивает, и с самыми решительными намерениями выскочил в коридор, но миссис Феншо ласково скребла паркет возле окна и даже не взглянула на Грегори.

Грегори догадался, что миссис Феншо экономит на прислуге, а табуретка - для того, чтобы не работать в наклонку. Однако простое это объяснение, соответствующее, вероятно, действительности, нисколько не исчерпывало проблемы, ибо мерный скрип табуретки, раздававшийся с утра до вечера, за исключением двухчасового перерыва на обед, да и сама миссис Феншо стали приобретать в его сознании черты почти демонические. С тоскою мечтал он о том моменте, когда скрип прекратится, но ждать этого блаженного мига приходилось порой по нескольку часов. Возле миссис Феншо всегда крутились две большие черные кошки, которыми, казалось, никто не занимался и которых Грегори, безо всяких на то оснований, терпеть не мог. Все это, в общем-то, ни в коей мере не должно было затрагивать его, и он неоднократно твердил себе об этом. Возможно, он и сумел бы отгородиться от происходящего за стенами своей комнаты, если бы не мистер Феншо.

Днем мистер Феншо не подавал признаков жизни. Комната его соседствовала с комнатой Грегори, вторая дверь которой выходила на великолепную террасу. Как раз эта терраса и соблазнила лейтенанта принять предложение Кинзи. В одиннадцатом, а иногда и в двенадцатом часу ночи за стеной, разделяющей их комнаты, начинало раздаваться мерное постукивание. Иногда гулкое и звонкое, иногда глухое, как будто стену обстукивали деревянным молотком. Затем следовала целая серия новых акустических феноменов. Сначала Грегори казалось, что богатство их неисчерпаемо, но уже через месяц ему удалось выделить восемь наиболее часто повторяющихся звучаний.

После вступительного постукивания за оклеенной розовыми обоями стенкой раздавались гулкие звуки, словно по полу катили деревянную трубу или пустой бочонок. Еще бывало энергичное, хотя и мягкое, сотрясение пола, как будто кто-то ходил босиком, с размаху ставя ногу и перенося при этом всю тяжесть тела на пятку; были удары или, скорее, частые противные шлепки по чему-то округлому, влажному и к тому же надутому воздухом; было прерывистое шипение; наконец, случались звуки, которые просто невозможно описать. То вдруг раздавалось резкое шуршание, прерываемое стуком, вроде бы по жести; то сильные плоские хлопки, подобные хлопкам мухобойки, а иногда казалось, что за стеной лопаются туго натянутые струны. Никакой системы в чередовании звуков не было, а несколько вечеров раздавались только мягкие сотрясения, которые Грегори классифицировал как «ходьба босиком». Без этих звуков не обходился ни один вечер, и, если они начинали учащаться, можно было ожидать концерта особо разнообразного и интенсивного. В большинстве своем эти звуки и шумы были не очень громкими, но Грегори, который из за них лежал в темноте без сна, глядя в невидимый потолок, иногда казалось, что они стучат и бьются у него в мозгу. Поскольку он не занимался самоанализом, то не сумел бы ответить, когда интерес к этим акустическим феноменам из безобидного любопытства превратился в почти что болезненную манию. Возможно, излишне остро реагировать на ночные мистерии заставило его своеобразное поведение миссис Феншо днем, но в ту пору он был целиком поглощен расследованием, которое вел, чтобы задумываться над этой проблемой. Сперва он великолепно спал и, можно сказать, ничего не слышал. Но раза два-три случайно уловил шум, звучавший как-то по-особенному и таинственно, и с тех пор темная комната стала для него, можно сказать, совершенным резонатором. А когда он решительно заявил себе, что ночные занятия мистера Феншо ни в коей мере не должны его интересовать, было уже поздно.