Руководит подростками уже немолодой немец Курт, он понимает по-русски. Однажды Курт сказал;

— У Гитлера нет детей, поэтому и воюем.

— А у вас дети есть?

— Есть.

Толик серьезный, уравновешенный, не то что его младший брат Славка. Курт доверяет Толе даже ключи от склада, где хранятся приемники. Однажды он завел Толю на склад, закрыл двери, включил приемник, и они вдвоем слушали Москву. Витя в тот день пришел радостный и сказал нам:

— Москва обороняется. Наши собираются с силами, чтобы дать отпор немецко-фашистским захватчикам…

И погода стала как-то веселее: вокруг все побелело, выпал снег.

— Выйди на минуточку… — К нам заглянула Зинка.

Я выскочила на лестницу.

— У тебя есть красивый узор для вышивки? Ты вышиваешь? — спрашивает Зинка.

— Нет.

— Почему?

Пожимаю плечами. Мне и в голову не приходило сейчас заниматься вышиванием.

— Ниток нет. Да и вообще…

— Жалко. А я думала, что ты вышиваешь… Хочешь посмотреть мою работу?

Она взяла меня за руку, и мы пошли к ней.

Я ни разу не была у Зинки дома, хотя учились мы в одном классе. У них не любили, когда кто-нибудь заходил. В комнате два окна, железная кровать, застланная солдатским одеялом. Рядом тумбочка. Посредине стол, накрытый клеенкой. Окна без занавесок. У порога лежит мокрая тряпка.

— Вытри ноги, а то мама рассердится, если наследим.

Я вытираю ноги, а Зинка наклонилась и достала из тумбочки вышивание — две салфетки с ромашкой в уголке.

— Я только начала вышивать. У меня нет рисунков для вышивки. Одна девочка из нашего класса дала мне этот узор. Красиво, правда?

— Красиво, — согласилась я.

— А почему ты в школу не ходишь? Знаешь, как у нас интересно! Мы изучаем родной язык. Наш язык самый звучный и самый красивый.

— Зина, ты очень хорошо вышиваешь, но мне нужно идти помогать маме.

— Мешки шить? За них мало платят. Моя мама устроилась в немецкую столовую. Пусть и твоя мама устроится туда.

Я ничего не ответила Зинке, попрощалась и пошла домой.

Теперь отец ходит на костылях, одна нога у него совсем отнялась.

Брат выменял костыли у рабочего госпиталя за две пачки сигарет. В последнее время отец облюбовал бабушкин закуток за шкафом.

— Надоедает валяться на одном месте, — объяснил он.

Бабушка лежит теперь на папиной кровати.

Мне часто приходится бывать у Полозовых. Отец дает мне разные поручения. То просит позвать Мстислава Афанасьевича, то передать ему нечто несуразное, вроде этого: «Каша жидкая, круп не хватает». Я ничего не понимаю.

Домой возвращаться не хочется. Опять мешки. Пальцы болят от шитья, не могу держать иголку. Поджидаю Витю. Он тоже у Полозовых. Я играю с их маленькой сестренкой Олечкой, показываю ей рисунки в книжке. Слышно, как в соседней комнате ребята о чем-то говорят. Прислушиваюсь.

— Ну хотя бы самый маленький, только на батарейках… — Это голос Вити.

— У Курта не только приемник — каждая деталька, каждая лампочка на счету. Нельзя, — говорит Толик.

— Он же доверяет тебе.

— Доверяет, но и проверяет. Ключи дает, а сам каждый день все пересчитывает, я сам видел.

Витя вздыхает:

— Близок локоток, да не укусишь. Вот обидно!

— Может, поговорить с Женькой Шабловским? — спрашивает Славка. — Он на товарной работает.

— Ну и что из этого? — говорит Витя.

— Он стрелочник…

— Ну и что?

— А стрелочник ходит у вагонов и между вагонами…

— А в вагонах возят все… и даже приемники, — подхватывает Витя. — Ты это здорово, малый, придумал.

Я слушаю их разговор, и мне хочется туда, к ним. Мне чудится, что вот сейчас они выйдут из комнаты и скажут: «Таня! Пойдем с нами. Ты нужна нам, Таня!» И мы идем, нам не страшно, потому что мы друзья и у нас очень важные дела. Может быть, самые важные на свете. «Стой тут, — говорит мне Толя и дает пистолет. — Будешь нас охранять». Они идут дальше, а я стою, жду. И вдруг вижу, как фашисты идут вслед за моими друзьями. Я смело стреляю из пистолета — один раз, второй, третий. И три фашиста падают мертвыми. Я слышу топот. Это бегут мои друзья. «Кто стрелял? Молодец, — хвалит меня Толя. — От имени командования поздравляю тебя с боевым крещением. Ты верный друг». Мне очень хочется, чтобы все это произошло на самом деле…

Дверь распахивается, на пороге стоит Витя.

— Ты еще здесь? Пошли домой.

— Витя, — прошу я его по дороге, — возьмите меня с собой.

— Куда?

— Ну… — Мне боязно говорить, но сказать надо. — Ну… когда пойдете за приемником.

Витя хмурится, недоволен, что я подслушала разговор, ведь подслушивать нехорошо. Но я ведь нечаянно все слышала, дверь сама приоткрылась, когда я играла с Олей.

— Не могу. Я не один. Когда один пойду, возьму.

Некоторое время идем молча. Потом Витя говорит;

— Маме ни слова. Это твое главное задание.

Я рада: Витя не сердится на меня.

— А ты мне хоть расскажешь, как там у вас будет?

— Когда все сделаем, расскажу.

Под утро ударил легкий морозец. Снизу разрисовал стекла причудливым узором. Подняться выше сил не хватило. Однако земля замерзла, и тонким, прозрачным, хрупким льдом затянуло небольшие лужицы. Я ступала по этим лужицам, и лед с сухим треском ломался под ногами.

Прошла неделя. Каждый день падал снег. Медленно, точно большие белые мухи, опускались на землю снежинки, то внезапно поднималась метель. Руины, покрытые белым снегом, походили на чудовищ, одетых в белые саваны.

Сегодня я увидела Витино лицо, его веселые глаза и догадалась, что у него радость. Он не удержался, заговорил первым:

— Ну, ребята, ну, молодцы! Из-под самого носа у фашистов стянули приемник! Какой нам нужен, на батарейках. Свистнули из вагона и тут же зарыли в снег. Потом поехали за ним на детских санках. Дурачились всю дорогу, валялись в снегу. Дурачась, незаметно сунули приемник в мешок и поставили на санки. Толя сел на мешок с приемником, а мы со Славиком и еще с одним парнем везли санки. Толя нас погонял. Подъезжаем к поселку — слышим голоса сзади. Оглянулись и обмерли от страха. Антон Соловьев со своим приятелем, тоже полицаем, идут откуда-то. Что делать? Куда прятаться? Бежать наутек — догонят. Обязательно спросят, почему мы убегаем, и, конечно, проверят, что у нас в мешке. Тогда мы принялись дурачиться еще больше и в то же время стали прислушиваться, о чем Соловьев рассказывает своему напарнику: «… Немцы нас послали вперед. Сделали из нас заслон для себя, понимаешь? А тут партизанский пулеметчик строчит, головы поднять не дает. Отошли они, ракету дали, знак пулеметчику. А у него, видно, патроны кончились. И он подорвал себя гранатой. Подходим, глядим — девушка…» Поравнявшись с нами, Соловьев обрывает рассказ.

«Эй вы, гаврики! Что везете?» — «Катаемся, вот трон себе соорудили, — ответил Толя. — Хотите на троне посидеть — прокатим!» — «Не до катания!..» И полицаи пошли дальше. Видно, Соловьев был взбудоражен, ему не до нас было.

Я внимательно слушала Витин рассказ. Но больше всего меня поразил подвиг девушки-пулеметчицы.

Ранним утром, еще до работы, Витя бежал к Полозовым, заходил к ним и после работы. Они вместе слушали Москву. Теперь мы знали, что происходит на фронте, Витя приносил домой исписанные от руки листовки.

Все чаще Витя посылал меня на рынок.

— Сбегай, Таня, может, бумаги купишь, хотя бы один лист. А если повезет, и целую тетрадь принесешь.

Я тут же отозвалась на его просьбу, оделась и вышла из дому. В моем кармане лежало пять марок. Я могла истратить их только на бумагу.

Рынок находился рядом с товарной станцией, небольшая площадь, огороженная с одной стороны забором, с другой — сараями.

Народу собиралось там много. Покупалось и продавалось все: карбидные лампы, горевшие белым пламенем, сахарин, хлеб, галеты. Самый большой спрос был на мыло — в кусках и жидкое, зеленое. Торговали керосином, бензином, самодельными зажигалками и всяким барахлом.