Наташа выскочила из палатки и… лицом к лицу столкнулась с Сашей. Он шел от реки, и вид у него был такой, словно он тяжело болен. Наташа остановилась. Она так растерялась от неожиданности, что в первое мгновение не могла вымолвить ни слова, но в следующую минуту несмело улыбнулась и тихо сказала:
— Здравствуй, Саша…
— Добрый вечер! — бросил он, не поворачивая головы, и быстро прошел мимо.
Наташа побледнела. Как?.. Не остановиться даже на минутку… А она-то думала…
В груди девушки закипели слезы. Она до боли стиснула зубы и почти бегом бросилась в палатку.
«И это друг!..»
Наташа упала на мешок и заплакала. Она не слышала, как окликнул ее Андрей Иванович. Не видела, как он вошел в палатку. И только тогда, когда широкая ладонь геолога легла ей на голову, девушка неловко смахнула слезы и подняла на него заплаканные глаза.
— Наташа! Что с тобой? Ты, кажется, плачешь?
Она закрыла лицо руками и всхлипнула.
— Да что с тобой, Наточка?
— Ничего… — проговорила она сквозь слезы.
— А ну-ка, встань. Встань, встань! — он усадил ее как маленькую, на мешке и опустился рядом.
Наташа упрямо смотрела в землю.
— Ну! — снова начал он. — Рассказывай, что случилось. Имей в виду, что в жизни никогда не бывает таких положений, из которых не было бы выхода.
Наташа молчала.
— Ну, хорошо. Я помогу тебе. Ты с кем-нибудь поссорилась?
Она покачала головой.
— А я думал, ты поссорилась с Сашей. Понимаешь, он ходит сегодня, как потерянный. Ты не знаешь, что с ним?
— Нет… Он мне тоже ничего не говорит. — Наташа снова заплакала. — Это, наверное, Валерий… Он наговорил ему чего-нибудь…
— Понятно, — Андрей Иванович задумался. — Это очень может быть. Но, — он широко улыбнулся и похлопал Наташу по плечу, — не горюй! Это дело поправимое.
— Как?.. Разве он поверит мне?..
— В жизни, Наташенька, никогда не бывает так, чтобы правда не побеждала лжи. Все уладится. Поверь мне. Только не нужно расстраиваться. Иначе не поправишься, и тогда мы не сможем взять тебя в новую экспедицию.
— Андрей Иванович!..
— Ну, полно, полно! Все будет хорошо. Уверяю тебя, что завтра ты будешь уже смеяться над своим «горем».
Саша медленно сошел почти к самой воде и остановился. Ночь была тихой и светлой. Луна висела над самой кромкой леса, и через всю реку, прямо к ногам Саши, бежала широкая серебристая дорожка. В глубоком молчании, словно задумавшись, стояли над рекой заснувшие леса.
Но Саша будто не замечал всего этого. На душе его было тяжело. Он тихо вздохнул и медленно опустился на полусгнившую корягу.
«Валерка, конечно, подлец, — думал он, глядя на лунную дорожку, — но разве она лучше? Валерка рад досадить мне. А она… У меня за спиной клевещет на отца, погибшего на фронте. Эх! И зачем только я думаю о ней?!»
Саша скрипнул зубами и вскочил с места. Но в это время со стороны лагеря послышались чьи-то уверенные неторопливые шаги, и он узнал высокую фигуру геолога.
Андрей Иванович подошел к нему и дружески тронул за плечо:
— Ночь-то какая, Саша, а!..
— Ночь ничего… — отозвался он глухим безразличным голосом.
Геолог заглянул ему в глаза:
— Да ты чего нос-то повесил?
Саша махнул рукой:
— Не спрашивайте, Андрей Иванович, и без того тошно.
Геолог присел рядом.
— Ну, дело хозяйское. Не хочешь сказать, что у тебя за печаль, не надо. Тогда я расскажу тебе одну историю. Хочешь?
Саша вздохнул:
— Расскажите…
Андрей Иванович поудобнее устроился на коряге и тихо начал:
— Эту историю рассказал мне однажды мой фронтовой товарищ, человек большого ума и редкой душевной красоты, но внешне не очень привлекательный и оттого, пожалуй, излишне застенчивый и скромный. После войны он несколько лет вел разведку алмазов в одном из северных районов Урала. А потом перебрался к нам, в Сибирь, и мы долгое время работали в одной экспедиции. У него так же, как и у меня, не было ни родных, ни близких, и потому нас связывало нечто большее, чем просто дружба.
Так вот, сидели мы с ним однажды вечером так же, как сейчас с тобой, на берегу горного озера и думали каждый о своем. Владимир курил, а я просто смотрел на воду и любовался лунной дорожкой, бегущей к дальнему берегу. Ночь тогда была такая же, как и сегодня — красивая и светлая. Только сейчас вот тихо. А тогда дул ветер, и у самых наших ног бились большие косматые волны. Вдоль всего берега блестела белым кружевом пена прибоя. Глухой тревожный шум стоял в воздухе. И на душе у меня было как-то неспокойно.
Я посмотрел на Владимира. Он тоже почему-то нервничал, перекидывая из одного угла рта в другой давно погасшую папиросу. Наконец он бросил ее в воду и обернулся ко мне:
— Ну что, Андрей, рассказать тебе, что ли, о моем алмазе?
Я молча кивнул головой. Меня давно уже интересовал этот крупный, умело ограненный бриллиант, с которым он никогда не расставался. Я знал, что у Владимира с ним связаны какие-то большие воспоминания. Но до сих пор он избегал говорить об этом, и я не расспрашивал его.
Не сразу заговорил он и на этот раз. А сначала вынул еще одну папиросу, долго мял ее в пальцах, потом взял в рот, но так и не закурил.
— Этот камень, — начал он, — подарила мне одна девушка, геолог моей разведочной партии, такой же вот лунной ночью и… тоже на берегу озера. Это был замечательный человек, прекрасный работник и чуткий; отзывчивый товарищ. И было у нее еще одно достоинство — ее большие карие глаза и удивительно красивые руки.
Владимир потер лоб и улыбнулся.
— Ее звали Лада. Она улыбалась так, как не улыбается ни одна женщина в мире. Но одного взмаха ее бровей было достаточно, чтобы осадить любого грубияна. А ее глаза… Глаза у нее были необыкновенными. У зрачков — чуточку светлее, с темным ободком, отчего казалось, что глаза эти имели бездонную глубину…
Необыкновенными были и ее руки. Они рыли шурфы, отбирали пробы пород, приходилось им иметь дело и с тяжелым буровым инструментом и, несмотря на это, они всегда оставались поразительно красивыми…
И вот в этих руках, Андрей, я впервые увидел большой сверкающий алмаз, найденный ею в нашем районе в отложениях древней реки…
Владимир замолчал и некоторое время задумчиво смотрел на лунную дорожку. А затем сказал:
— Стоит ли говорить, что она мне очень нравилась… Но закончились полевые работы, она уехала, а я… так и не успел сказать ей об этом. И остался у меня лишь красивый камень, подаренный ею в день отъезда…
Владимир снова замолчал, глядя на полную луну, вздохнул чуть слышно и, нервно ломая спички, зажег потухшую папиросу. Молчал и я, терпеливо ожидая продолжения рассказа. Я знал, что жизнь Владимира сложилась тяжело, что это было у него пожалуй, единственное увлечение, и мне очень хотелось, чтоб рассказ его не оборвался на этом.
Но вот он сделал две-три затяжки, бросил в воду, недокуренную папиросу и продолжал:
— И вот смотрю я теперь на свой алмаз и вспоминаю ее, эту необыкновенную женщину, которая нечаянно забрела тогда в мою жизнь. Она вошла в нее весело, с улыбкой, широко раскрыв дверь и внеся с собой аромат цветущей юности… Вошла так, как врывается в окно весенний ветер. Вошла нежданно, без стука, и так же нежданно ушла своей дорогой, оставив гнетущую пустоту и большую негаснущую грусть. А еще остались воспоминания. И эти воспоминания нет-нет, да и нахлынут на меня, и я все больше и больше начинаю понимать, что с ее отъездом навсегда потерял то, что люди называют счастьем… Я смотрю на этот сверкающий камень, а вижу ее милые грустные глаза, какими она смотрела на меня в окно отходящего поезда и в которых блестели слезы. В тот миг мне хотелось броситься в вагон и удержать ее, сказать ей обо всем, просить не уезжать от меня… Но я не сделал этого. Она уехала, так и не узнав, что творилось в моей душе…
— Да почему же? — перебил я его. — Почему ты ничего не сказал ей?
Он горько усмехнулся:
— Видишь ли, Андрей… Мне казалось, что я обижу ее этим. Я даже не мог подумать, что она тоже… может испытывать что-нибудь подобное ко мне. Мне даже казалось, что ей нравится другой…