Сегодня Сашу снова допрашивали. Уже не тот следователь, что в первый раз, — лощеный, спокойный и даже вежливый. Новый — тоже какой-то эсэсовский чин, нестарый, но тучный, с прожилками на толстых щеках, с крупным, тяжелым ртом — быстро потерял терпение, когда она отказалась ответить на его первые вопросы. Он вздыбился над столом, грохнул по нему кулаком:

— Кто ты? Отвечай! Имя! Твое имя!

Кто она — эсэсовец и так знал: разведчица. А имя? Зачем ему имя? Но если так добивается — значит, ему важно знать это?

«Имя!» — до сих пор в ушах этот разъяренный голос. «Имя!» — и удар. Такой, что темнеет в глазах. И снова удар. А после этого — забвение, тьма, тишина. Очнулась оттого, что рукой почувствовала холод промороженной тюремной стены. Снова та же камера-одиночка, загороженное досками окно — трудно понять, день еще или уже ночь...

«Имя... Нет, не дождешься, фашист. Даже парни, с которыми летела в этот раз и прыгнула так неудачно, не знают моего настоящего имени, как и я не знаю их имен. Так положено в разведке. Где-то я читала, что в давние времена, если человек смертельно заболевал, но его удавалось выходить, его нарекали новым именем. Надеялись этим обмануть смерть, чтобы она, однажды потеряв человека по старому имени, не нашла бы его вновь. У каких народов это было и когда?.. А ведь и мы, разведчики, живем по тому же правилу. Двенадцать раз я вылетала на задание, и каждый раз меня называли новым именем. Неужели мое двенадцатое имя — последнее?.. Как мало я прожила. Как мало успела узнать и сделать... Путаются мысли. Трудно следить за ними. Может быть, уже не думать ни о чем? Нет, только о том, чтобы до конца выдержать все, ничего не сказать на допросах. Ничего. Даже имени. Забыть его. Забыть все. Ведь могут начать мучить: а если что-нибудь сорвется с языка? Лучше забыть. Забыть все».

Но трудно человеку бороться со своей памятью, даже если он очень хочет этого, даже если это совершенно необходимо. Трудно потому, что без памяти нет и не может быть человека.

«Память... Ты можешь погубить. И не только меня, но и других: а что, если я не выдержу? Нет, я выстою. Но прошу тебя, память, — если мне станет совсем невыносимо, если я хоть на секунду усомнюсь, что ни единое нужное врагу слово не сорвется с моего языка, — покинь меня. Насовсем. Но сейчас... Сейчас помоги мне, память, как помогала уже не раз, мыслями уйти из этих тюремных стен, уйти от того, что ждет меня, что стоит уже у порога этой камеры...

«Забудь свое имя». Кто сказал мне это впервые и когда? Нет, это не сама себе я сказала. Мне приказали это поздней осенью сорок первого».

Это произошло после возвращения Саши из Николаевки, когда уже стояла зима. Ее вызвал к себе в райком Шевченко.

Она старалась догадаться зачем: новое задание? Снова идти через фронт?

Но оказалось, Шевченко вызвал ее совсем для другого. Он спросил ее:

— Как ты посмотришь, если мы предложим тебе вновь пойти в тыл врага?.. Но предварительно пройдешь кое-какую подготовку.

Саша даже растерялась от неожиданности:

— Туда... экзамены сдавать? Шевченко рассмеялся:

— Считай, ты их уже выдержала. Хотя бы в Николаевке. Экзамены! Это тебе не в институт поступать. Дадим направление — и все. Если, конечно, согласна.

— Я согласна. Если надо.

— Другого ответа я от тебя и не ждал. — Сказав это, секретарь райкома задумчиво и внимательно посмотрел Саше в глаза: — Но все-таки подумай еще. И крепко. Представляешь, что будет с тобой, если схватят фашисты?

— Представляю...

— Сможешь ли вытерпеть все и не сказать ни слова?— Я же комсомолка...

— Все-таки — подумай.

— Что думать? Если достойна — посылайте.

— Хорошо. Тебя вызовут.

Саше пришлось ждать недолго. Через несколько дней ее вызвали в областной комитет партии. Ее провели в комнату, где за столом сидела незнакомая ей женщина, а в сторонке — секретарь обкома Шабанов, которого она несколько раз видела во время его выступлений на собраниях и митингах.

— Здравствуйте, Шурочка! — ответила женщина, когда Саша, войдя, поздоровалась. — Садитесь поближе, — пригласила она. — Я хотела бы с вами поговорить.

Было в голосе этой женщины что-то располагавшее к ней. С первой же минуты Саша почувствовала, что это добрая, заботливая учительница, которую знаешь давно и с которой можно поделиться всем сокровенным. Саша даже как-то забыла в эти минуты, что она с этой женщиной не наедине, что тут же в комнате сидит и секретарь обкома.

— Я депутат Верховного Совета по нашей области, Масленникова, — объяснила женщина. — Мне сказали, что вы согласны идти опять к немцам в тыл, разумеется, после подготовки.

— Да, согласна! — подтвердила Саша.

— Задания будут посложнее, чем вы имели прежде, — вмешался в разговор молчавший до этого Шабанов. — Не только в родных курских краях придется действовать. Может быть, в совсем далеких. Оттуда за одну ночь домой не вернешься, как возвращались вы из Тима.

Саша удивилась: «Все-то они про меня знают».

— Вы слыхали про Зою Космодемьянскую? — спросила Сашу Масленникова.

— Конечно. И по радио и в газетах только что...

— А не боитесь, что с вами может случиться то же, что случилось с Зоей, что вас схватят немцы?

— Боюсь... — призналась Сайта. — А еще за маму боюсь. Как она все перенесет, если узнает про такое...

— Понимаю вас... — задумчиво проговорила Масленникова. — Матерям трудно. Им больнее, чем кому бы то ни было.

Выждав минуту-другую, Масленникова спросила:

— И все-таки, вы решаете твердо?

— Да, — ответила Саша.

— Если так... — Масленникова встала из-за стола и подошла к Саше, поднявшейся со стула. — Благословляю тебя, Шурочка, — она обняла Сашу и поцеловала ее. — Иди, дочка! Иди и будь мужественной! — Она обернулась к Шабанову, тоже поднявшемуся со своего места. — Так посылаем ее к Кремлеву?

— Да, — согласился Шабанов. — Сегодня и направим. — Он крепко пожал руку Саше: — Желаю успеха, комсомолка!

Уже уходя, на пороге, Саша обернулась:

— Только вот что матери сказать?.. Я не хочу, чтобы она знала...

— Скажите вашей маме, что вы направлены на курсы медсестер, а после их окончания будете работать в госпитале, — посоветовал Шабанов.