Под пером этого властелина формы украинский язык достиг удивительной гибкости, грации, являя свои действительно неограниченные возможности выражения самых глубоких мыслей и чувств, самых сложных понятий. Мелодичность стихов Рыльского давно замечена композиторами, — на его слова написано множество песен, хоров, ораторий, кантат, оперетт и опер. Рыльский знал и любил музыку, сам импровизировал мелодии и был на протяжении многих лет главным «поставщиком» словесного материала (текстов песен, либретто) композиторам.

Для языкотворчества Рыльского характерно постоянное обновление поэтического словаря и фразеологии, умение перевести в поэтический регистр слова и выражения будничного, бытового употребления. Им создано много неологизмов, но так мастерски, что в общем контексте они воспринимаются как общеизвестные, давно употребляемые слова. Эти неологизмы встречаются как в оригинальных, так и в переводных произведениях, а переводческое мастерство поэта общеизвестно. Напомним, что поэтические переводы, в которых переводчик — не раб, а соперник оригинала, занимают половину всего его литературного наследия. Рыльский обогатил художественную культуру украинского народа переводами «Евгения Онегина» Пушкина, «Пана Тадеуша» Мицкевича, «Орлеанской девственницы» Вольтера, переводами стихов русских поэтов от Пушкина и Лермонтова до Светлова и Прокофьева, белорусских, грузинских, армянских, латышских, литовских, узбекских, казахских, чувашских. К этому надо добавить переводы таких мастеров мировой поэзии, как Буало, Мольер, Ростан, Гете, Гейне, Гюго, Словацкий и других.

Смерть поэта 24 июля 1964 года, меньше чем за год до семидесятилетия, оборвала его песню на самой высокой ноте. Во всем величии встает перед нами поэт с ярко выраженным национальным обликом, вдохновенный певец дружбы народов. Максим Рыльский представляет собою новый тип писателя-патриота, воплотившего в себе лучшие черты человека и художника коммунистического общества; ему уготовано место классика советской литературы.

С. Крыжановский

Село Романовка на Киевщине (теперь Житомирской области), кудрявый лесок на чуть заметном взгорье, белые хаты и зеленые сады над речкой Унавой, — перехваченная плотиной река разливается в широкий, поросший камышом и кувшинками пруд… Босые дети с загорелыми ногами и пастушьими сумочками за плечами… Вечернее пенье девушек, нежным эхом плывущее вдаль, раздольные песни парней… Страстные соловьиные ночи, лягушечий хор и таинственный голос выпи… Мир — словно таинственная, чуть приоткрытая книга…

Я начал с этих летних и весенних тонов, — ведь о чем же и вспоминать, как не о весне и лете, тому, кому осень налегла на плечи, а зима посеребрила волосы. Я начал о селе, потому что именно с ним связаны самые сладостные и самые мучительные воспоминания о моих детских годах. А между тем я, собственно, родился и первые месяцы прожил в городе, на одной из тихих зеленых улиц Киева — на Тарасовской, 19 марта 1895 года.

Максимом меня назвали в честь одного из героев нашего прошлого, Максима Зализняка. Имя это выбрал мне отец со своими друзьями. При этом вполголоса была пропета песня «Максим козак Зализняк». Правда, моей матери больше было по сердцу имя Владимир, Володя. Во время крестин она, говорят, упросила веселого и не очень трезвого батюшку именно так и наименовать меня, и он провозгласил было уже «раба божьего Владимира», но отец мой подошел к нему, шепнул что-то весьма убедительное, и священник поправился: «Максима».

Отец мой, Фаддей Рыльский, был из польской, или, вернее, ополяченной, помещичьей семьи, но в студенческие годы, вместе с небольшой группой товарищей, твердо решил служить тому народу, который его вскормил и воспитал, — украинскому народу. Этот шаг дал повод панам на Украине писать на Фаддея Рыльского бесчисленные доносы; среди авторов этих доносов был и мой дед, красивый бонвиван Розеслав Рыльский, — и Фаддею Рыльскому угрожала высылка. Только помощь влиятельных людей и благословенная глупость царских чиновников спасли его. Обычно в доносах делался акцент, конечно, не на «измене» польскому народу, а на просветительско-демократической работе среди крестьян, на участии в тайных воскресных школах, где звучал запрещенный властями украинский язык, на поддержке отцом — уже как владельцем небольшого именья, той самой Романовки, о которой я упоминал в первых строках этого очерка, — сельской школы (кстати, подчеркивалось, что католик Рыльский печется о школе православной), на «чересчур добрых отношениях с крестьянами» (так и написано в одном из доносов) и так далее…

Статьи отца из области этнографии и политической экономии наглядно показывают, что по своим политическим убеждениям он принадлежал к левому крылу киевской украинской «громады»[14].Еще яснее это можно было увидеть по его частным письмам, к сожалению безнадежно утраченным.

Моя мать, Мелания Федоровна, была романовской крестьянкой. Отец женился на ней вторым браком. Любопытно отметить, что в «добрососедских» доносах на отца подчеркивалось как доказательство «неблагонадежности» и то, что Рыльский, дворянин, женился на крестьянке. Моя мать, несомненно, была человеком природного ума. Обученная мужем читать и писать, она много читала в своей жизни и особенно любила Толстого, в частности «Анну Каренину».

Когда мне было всего несколько месяцев, семья наша — мать, отец, два старших брата-гимназиста и я — переехала с зимней киевской квартиры в Романовку. Там отец и устроил мои крестины. Съехалось много гостей из Киева, но и все село было приглашено в гости, — а так как наш небольшой домик не мог вместить весь этот народ, пиршество устроили в клуне. Привезли не монопольной, не казенной, а «вольной» водки из корчмы, в бочках, и угощенье было, рассказывают, гомерическое. Что касается центрального героя этого события, то мой дядя по матери, Кузьма Чуприна, любил вспоминать, как я во время «таинства» старался «дернуть попа за бороду».

О своем раннем детстве я помню мало. Все как в тумане. Лишь отдельные светлые пятна. Такое, например. Прошел теплый летний дождь. Перед нашим домом, возле круглой цветочной клумбы, образовалась большая лужа. Я в одной рубашонке выскочил из дому — и прямо в лужу. Болтаю ногами, будто плаваю… А мама и нянька Федора выбежали, умоляют меня выйти — «ведь простудится ребенок». Или такое. Повозка, запряженная старой лошадью «Попом» (по профессии прежнего хозяина). Отец собирается ехать в поле, берет меня с собой. Какое счастье! Сели вдвоем, мне дают кончик вожжей, как будто я правлю лошадью. А впрочем, нехитрое дело править умным и опытным «Попом»! Ленивая лошадь-философ, она хорошо знает и дорогу и привычки своего хозяина. Если попадется навстречу человек, она непременно умерит ход и даже остановится: ведь, наверно, у хозяина найдется о чем побеседовать с добрым человеком. Иногда «Поп» по собственной инициативе сворачивает к небольшой пивной с зеленой беседкой, владелец которой, Максим Иванович, чудесный кузнец и слесарь, на почве неверности жены (об этом я узнал, конечно, значительно позднее) чересчур склонен к рюмочке, а вообще — человек пресимпатичный. Иногда «Поп» останавливается просто так… «Но!» — кричу я по возможности солидным голосом… «Но», — спокойно говорит отец. Кнута он не применяет. Конь трогается дальше, но знает, что под горою хозяин непременно станет свертывать папиросу, закуривать — следовательно, опять надо будет перейти на тихий ход. А придорожные ветлы тихо шумят, а хаты белеют, а полевая даль в мареве, и все люди кажутся счастливыми…

Правда, людские несчастья, как нечто совершенно случайное и, собственно, несущественное, нечто не вполне реальное и не до конца понятное, врывались порою и в мою жизнь. Вот так однажды утром отец, умываясь, рассказывал: «Этой ночью дядю Осипа тяжело избили… Приехал доктор, вынул у него две косточки из черепа…» Дядя Осип — самый старший из братьев матери, участник русско-турецкой кампании, здоровенный человечище… Позднее я узнал, что дядю Осипа, до безумия влюбленного в собственную жену — красивую и весьма легкомысленную женщину, избил один из ее любовников, возможно, с целью убить. По крайней мере такие строились догадки.