Наша с нею комната была в передней части коттеджа, над кухней, которая служила гостиной. Меня разбудили громкие голоса. Настойчивый голос бабушки, полный то ли гнева, то ли отчаяния. В голосе матери, непривычно пронзительном, звенели слезы. И голос тети Бетси — громкий, твердый и самоуверенный. Я зарылась поглубже в постель и заткнула уши.

Хлопнула дверь. Я откинула одеяло и села. Легкие шаги на голых деревянных ступенях. Тихо отворилась дверь в спальню. Мама у кровати, ее руки крепко обнимают меня. Ладонь мягко сдерживает мои вопросы.

— Все хорошо, милая. Все хорошо. Мамочка ненадолго уедет, вот и все. Будь хорошей девочкой, ладно?

— Куда ты уезжаешь?

— Да никуда. Недалеко.

— А мне нельзя с тобой?

— Нет, малышка, нет. Но я скоро вернусь домой, обещаю тебе, и тогда старая ворчунья уберется, а мы снова будем счастливы.

Смешок, быстрый поцелуй — я чувствую, что ее щеки мокры от слез.

— Мне надо бежать. Учись хорошо, Кэйти. Ты ведь умница и далеко пойдешь. Лишь бы не по моему пути. Ложись теперь спать, милая, и не забывай свою мамочку.

Торопливые объятия и еще поцелуй.

— Спокойной ночи, малышка.

Я стояла у окна и смотрела, как она идет по дорожке, уводящей от дома. При ярком свете луны я видела, что в одной руке у нее старый потрепанный кожаный саквояж, оставшийся от дедушки, а в другой — набитая до отказа сетка, в которой носили пойманную рыбу и подстреленную дичь.

Больше я ее не видела. Бабушка сказала, что мама ушла с цыганами. Каждый год их табор останавливался на несколько дней в одном и том же месте возле нашего дома — так было и в ночь, когда исчезла мама. Но утром от табора не осталось и следа — как и возможности отыскать ее. Время от времени она писала, обычно на открытках, которые присылала на Рождество и на наши с бабушкой дни рождения. Два года спустя она известила нас, что собирается замуж («так и передайте старой перечнице») и уезжает в Ирландию, где ее «Джейми» нашел работу. Она обещала написать оттуда и рассказать обо всем. Но она так и не выполнила своего обещания. И мама, и ее Джейми погибли в автокатастрофе где-то на западе Ирландии. Это все, что сказала мне бабушка. И, несомненно, подробностями поделилась тетя Бетси. Они были единственными пассажирами маленького сельского автобуса, который в темноте врезался в заплутавшего вола, упал с насыпи и взорвался. Водитель — «хороший человек, хотя и католик, без сомнения» — не получил ни царапины, но сильно обгорел, пытаясь вытащить своих пассажиров. «И остается лишь надеяться, — добавила тетя Бетси, — что к тому времени они уже был мертвы».

Я не знаю, что сказала бы бабушка, если бы узнала обо всем этом, но я, ребенок, ничего не ответила, а мои боль и ужас стали причиной ночных кошмаров. Но когда чуть позже обнаружилось, что тетя Бетси вышивает крестиком надпись «Возмездие за грех — смерть», моя бабушка, обычно тишайшая из женщин, вырвала вышивку из рук сестры и швырнула ее в огонь.

И на этот раз тетя Бетси не промолвила ни слова.

Мне было шестнадцать, когда началась война. Я тогда училась в местной средней школе. Кроме меня из деревни там занималась только дочь викария Присси Локвуд. Наш коттедж был в двух милях от деревни, по дороге на станцию, и каждый день мы вместе с Присси ездили в школу за две остановки. Присси — единственная в те дни — связывала меня с деревней. В Тодхолле мне было нечего делать, а наши отношения с Холлом были сугубо деловыми. Я подрабатывала там, когда могла, за шиллинг в час, помогая бабушке по кухне. Этого хватало мне на дорогу и карманные расходы. Дома я в основном сидела у себя в комнате, проводя все вечера за учебниками — подальше от тети Бетси. Моя двоюродная бабка оказалась хорошей хозяйкой, и, думаю, большой подмогой бабушке, которая целыми днями работала в Холле, но я знала, что тетя Бетси все еще видит во мне порождение — и, вероятно, наследницу — Греха, и мы никогда не были близки. Иногда я ловила ее взгляды, исполненные самой настоящей неприязни, но твердой уверенности у меня нет — ведь угрюмая замкнутость редко покидала ее лицо. Она умерла в 1945 году от рака, о чем мы никогда не подозревали и чему она сопротивлялась с той же непоколебимостью, с которой воевала против Греха. К тому времени я уже не жила дома почти пять лет.

В 1940 году, когда военные забрали Холл, Семья переехала на север и позвала с собой бабушку. Она покинула Розовый коттедж без особого сожаления, беспокоясь лишь о моем будущем. Тетя Бетси (которую никто и не звал) отказалась покинуть Тодхолл: бабушку должны были поселить «в Доме», в коттедже Кэмпбеллов обосновались новые жильцы — так что Розовому коттеджу суждено было и впредь оставаться пристанищем для тети Бетси. Мир для меня поблек. Но тут вмешались викарий и его жена, узнав, без сомнения, от Присси о моих обстоятельствах. Они предложили, чтобы свой последний школьный год я прожила у них, вместе с Присси готовясь к выпускным экзаменам. Так все и произошло. Мои оценки оказались много лучше оценок Присси, к чему та отнеслась с веселым безразличием: она не мечтала ни о чем, кроме мужа и детей. Окончив школу и лишь год проучившись вместе со мной в учительском колледже в Дареме, она вышла замуж за молодого офицера, с которым познакомилась на каникулах, безо всякого сожаления отказавшись от места в колледже. Я же закончила колледж, и мне, к восхищению и гордости моей бабушки, дали место учительницы начальной школы в небольшом йоркширском городке. Там же нашлось и жилье, и, поскольку я проводила каникулы в Шотландии, где рада была немного заработать, «помогая» в Доме, я не видела Тодхолл несколько лет.

О моем браке мало что можно сказать, за исключением того, что это была типичная для военного времени история, слишком обычная, чтобы назвать ее трагической. Я познакомилась с Джонатаном Херриком на концерте Иегуди Менухина. В те дни великие артисты ездили по всей стране, принося музыку Бог знает куда, и играли зачастую чуть ли не в деревенских пабах. Мы с Джоном сидели на соседних местах. И оба оказались в форме: он был летчик, а я отрабатывала воинскую повинность в наземной диспетчерской службе и только что сменилась с дежурства. В перерывах мы беседовали, после концерта ушли вместе и долго сидели в маленьком кафе-баре за чашечкой суррогатного кофе.

Мы встретились еще раз, поехали на автобусе за город, гуляли и разговаривали. Я не помню, о чем: он мало рассказывал о себе и своей семье, а о работе своей не упоминал ни словом. Я знала только то, что он летал бомбить Германию. Я стала наблюдать за «галифаксами» и прислушиваться к их шуму в ночи, когда бомбардировщики вылетали на задания, а во время дежурства напряженно пыталась следить за номерам улетавших и возвращавшихся самолетов, даже не зная, куда он сегодня летит.

Спустя короткое время — в те дни оно было дорого, — через несколько свиданий я поняла, что люблю его. Мы поженились: это была обычная для военного времени скоропалительная свадьба. На нее не смогла приехать даже бабушка, которая как раз тогда ненадолго вернулась в Тодхолл, чтобы ухаживать за тетей Бетси. Через пять недель, в последние месяцы войны Джонатана убили. Я узнала, к своему изумлению, что он был богат — единственный сын состоятельных родителей, погибших от прямого попадания бомбы в их дом в Сассексе. Дом, конечно, не уцелел, но мне остались квартира в Лондоне и большая сумма денег. Никакие разгневанные родственники не явились опротестовать это решение — никого не было, и, как деликатно объяснили мне его поверенные, Джон за несколько дней до свадьбы позаботился составить завещание. Потому я, Кэйт Херрик (Джон возненавидел имя «Кэйти» и никогда не называл так меня), богатая вдова, не без удовольствия оставила работу — как только закончилась война — и переехала в лондонскую квартиру. Со временем обнаружив, что ничеонеделание — равно как и учительство — мне претит, я пошла работать в большой питомник в Ричмонде под началом вдовы одного из друзей Джона, с которой я познакомилась за короткий срок моего замужества.