В Карибском море, конечно же, не существует острова Сен-Фелис. Но можно сказать, что он является обобщенным образом страны и земель этого дивного и беспокойного моря. Все герои, безусловно, вымышлены, а рассказанная здесь история – преломление, отражение действительности.

Зимним днем 1673 года Элевтер Франсуа, будущий основатель семьи Френсисов, увидел возникший между облаками и морем остров Сен-Фелис. Элевтеру было пятнадцать лет. Он сбежал из неуютного крестьянского дома в Бретани и завербовался на работу в дальние края. И хотя он слышал много матросских рассказов, он не мог даже представить себе что-либо подобное этой завораживающей синеве моря и неба, этому теплу, этому мягкому, непрекращающемуся ветру. Элевтер подумал, что белый песок похож на шелковое покрывало, и сам удивился этой мысли: ему редко приходилось мыслить образами, да и большой нужды в этом не было. А сейчас, глядя на приближающийся остров, он тихонько шептал:

– На водной глади лежит цветок. А может это драгоценный камень в перстне епископа? Темно-зеленое сияние, глубокое, темное сияние…

Он ничего не знал об острове, где ему предстояло остаться навсегда и стать родоначальником большой семьи; ничего не знал о движении земной коры в первобытную эпоху, создавшем россыпь островов между двумя континентами. Скорее всего, он вообще ничего не знал ни о вулканах, ни о кораллах, ни о живших здесь до него краснокожих скуластых людях с прямыми черными волосами, похожими на лошадиные гривы, пришедших сюда из Азии по существовавшему тогда перешейку. Они пошли на восток и на юг и расселились от того места, которое мы теперь называем Гудзонов залив, до нынешней Огненной земли.

Элевтер Франсуа казался себе первопроходцем, хотя с тех пор, как сюда приплыли из Европы на своих парусных кораблях первые священники, солдаты и пираты, прошло уже сто лет. Под сенью этих лесов уже были распяты и сожжены люди. Причиной тому было золото. В убогих тавернах Коувтауна матросы и их шлюхи пили из ворованных чаш, украшенных изумрудами; они играли на золото и убивали из-за него. Стоя на палубе корабля и глядя на приближающуюся пристань, Элевтер не знал, да и не мог знать, что в этих краях уже появилась новая ценность, превосходящая желтый металл. Это были люди – чернокожие рабы из Африки. И уж конечно, он не мог вообразить, что это богатство, доставляемое в Новый Свет с такой жестокостью, создаст великолепные дома, где под звон фарфоровых чашек на блестящем паркете закружатся в танце девушки в белых платьях, в жилах которых будет течь его кровь.

Спустили якорь. Над головой кружили чайки. Не ведающий, что его ждет, полный надежд, дерзаний и… страха, Элевтер Франсуа сошел на берег.

Терезе Френсис, которую все звали Ти, было шесть лет, когда она узнала, что Сен-Фелис – это не весь мир, и пятнадцать, когда она со стыдом и страхом покинула остров из-за событий, предугадать которые не смог бы никто, обладай он даже самым богатым воображением.

– Мир огромен, дитя, – произнес Дедушка. – Земля – это большой шар, вращающийся вокруг Солнца, а Сен-Фелисе – всего лишь песчинка на ее поверхности.

Дедушка всегда был другом Ти, особенно в ту зиму 1928 года, когда умер ее отец, сын Дедушки. Она смогла понять, что его печаль глубже маминой, несмотря на траур и слезы последней.

– Смотри внимательно, вон туда: видишь два темных завитка, похожих на облака? Это вершины Сент-Люсии. А там – Сент-Винсент. А там – Доминика и Гренада…

Девочка внезапно представила эти острова в виде зеленых черепах с пятнистыми панцирями, наподобие тех, что дремали в маленькой речушке, куда и поныне негритянки ходят стирать белье и бьют его о камни, пока оно не становится чистым.

– А вон там Коувтаун, смотри, куда я показываю – мне кажется, я даже различаю пароход на рейде.

Пароход. Огромный корабль с красивым именем, например «Марина» или «Южная звезда». Когда приходят корабли, они привозят много интересных вещей: фарфоровых кукол с настоящими волосами, мамины красивые шляпки и лайковые перчатки. Мама говорила, что в этом климате совершенно невозможно носить перчатки, но, добавляла она, если ты леди – ничего не поделаешь. А еще корабли доставляют всякие сверкающие штуки для магазина Да Кунья на Причальной улице и дедушкины книги, и английские костюмы для Папы. Только вот костюмов больше не будет, а те, что были – раздали прислуге.

Она стояла и думала обо всем этом, и плотная полуденная тишина обволакивала ее, пока внизу, у реки, не расхохоталась женщина, а Дедушка не заговорил снова.

– На острове первый в нашем роду был корсаром. Он прибыл сюда как наемный работник, сбежал от жестокого хозяина и присоединился к пиратам. Я уже рассказывал тебе об этом?

– Да, но Мама сказала, что это неправда.

– Твоя мать не хочет этому верить. Его звали Элевтер Франсуа. Когда остров перешел к англичанам, он изменил фамилию на Фрэнсис… Мой прапрадед назвал этот дом Элевтера – был такой город в Древней Греции. Он был образованным человеком, первым из нашей семьи учился в Кембридже… Я люблю это место и твой отец любил его. Это у нас в крови. Мы здесь уже больше двухсот лет.

Дедушка был высок; и, чтобы видеть его лицо с выступающим тонким носом, девочке приходилось закидывать голову назад. В руке он держал трость с золотым набалдашником, но не столько опирался на нее, сколько демонстрировал свое богатство. Звали его Верджил Фрэнсис. Ему принадлежали леса и плантации сахарного тростника, которые поднимались до вершины горы Морн Блю, и поля, спускавшиеся к морю. По всему острову были разбросаны его земли и дома: Драммонд-холл, усадьба «Причуда Джорджины», Хоуп-Грейт-хаус и Флориссант.

Ти знала, что Дедушку уважали именно за его богатство. Позднее она удивлялась, каким образом она, ребенок, которого держали в таком глубоком неведении, что оно чуть не стало причиной ее гибели, смогла понять – наиболее глубокое уважение вызывает богатство.

– Но почему, почему он живет в этом ветшающем, отдаленном доме, – жаловалась Мама. – Я никогда этого не пойму.

В ушах ее сверкнули серьги. По случаю траура она носила гагаты вместо жемчуга и золота, но они все равно сверкали.

– Драммонд-холл куда приятнее… Впрочем, и это тоже дыра. Как жаль, что он не держит управляющего.

– Зато он знает латынь и греческий, – вступилась за Дедушку Ти.

– Можно подумать, это способствует увеличению производства сахара…

Конечно, Мама никогда бы не посмела сказать это Дедушке в лицо. На всех снимках, сделанных в эти неспешные, длинные дни, только он был запечатлен сидящим в кресле на террасе – все остальные, включая Маму, стояли вокруг него. Разглядывая эти фотографии, собранные в альбоме из черной искусственной кожи, Ти, живущая теперь в другой стране, где серым днем с неба падает снег, пыталась вспомнить лица и места, которые после стольких лет казались нереальными, но, вопреки всему, причиняли боль.

А это она сама, в темной юбке и матросской блузе – в форме учениц монастырской школы в Коувтауне.

– Мы, разумеется, не католики, но у монахинь здесь лучшая школа, – говорила Мама. – А раз по воскресеньям ты ходишь в англиканскую церковь, все это не имеет большого значения.

У нее, двенадцатилетней, – честное, застенчивое и самое обычное лицо. Крупный нос достался ей в наследство от Дедушки. Красивы только ее чистые волосы, темными волнами лежащие на плечах. Позднее ей скажут, что они вызывают влечение; но тогда она не знала этого.