Вот теперь – прощайте. Прощайте, Морн Блю и маленькая речка Спратт, ветер и солнце и та девочка, которой я была. Я не совсем точно знаю куда я еду, но я знаю, что так нужно.

К середине дня остров остался позади. Так далеко, что казался завитком облака на небе. Или черепахой, спящей черепахой, отдыхающей в море, подумала Ти, как когда-то, когда была маленькой девочкой.

От порыва северного ветра задребезжали стекла в окнах расположенной в мансарде студии.

– Жаль, что ваш первый день в Париже такой неприветливый. По сравнению с Сен-Фелисе контраст, наверное, просто ужасающий, – сказал Анатоль Да Кунья.

Ти перестала рассматривать носки своих запыленных туфель, подняла глаза и увидела, что он разглядывает ее. Взгляд его был приветливым, а сами глаза, как и его волосы и измазанные краской кончики пальцев, были какие-то красновато-коричневые.

– Вот, можете прочитать письмо, – произнес он. Дедушкин почерк – четкий и ровный, его подпись напоминает темные деревья в роще: Верджил Хорас Фрэнсис.

– Не нужно, я знаю, что в нем.

– В таком случае, избавимся от него. Смотрите. Разорванный листок летит в огонь, пламя объедает его края, и, наконец, он исчезает.

– Теперь, Тереза, никто о вас ничего не знает, кроме вашей служанки, которой вы доверяете, и меня, кому доверяет ваш дедушка.

– А почему он вам доверяет?

– Потому что я в долгу перед ним и он знает, что я этого не забыл. Мне тогда было восемнадцать – сейчас мне сорок, а он дружил со мной. Нет необходимости вдаваться в подробности. Просто он дружил со мной, евреем, не имевшим никакого положения на острове…

– Вы еврей? Семья Да Кунья…

– Еврейская. Или была еврейской. В семнадцатом веке они перебрались туда из Португалии через Бразилию. Занимались торговлей, разной коммерцией на всех островах. Все они, конечно, стали англиканами. Кроме моей ветви. Я – последняя веточка на ней. А с вашим дедушкой мы не виделись двадцать лет, тогда он был в Европе в последний раз.

Сколько всего сразу навалилось на нее в этот день, день, когда она впервые попала в огромный, подавляющий город. Она даже не представляла, что такое может быть: невероятное количество автомобилей, длинные улицы и этот дом, такой высокий, что за ним можно разглядеть только крыши других домов. Такое впечатление, что ты попал в ловушку. Здесь, в прохладной комнате повсюду были картины. В углу Ти увидела портрет обнаженной женщины, совершенно обнаженной, даже тень не скрывала ее наготы. Но если Дедушке нравится этот странный человек, значит, все в порядке.

– Марсель! – позвал Анатоль. – Можешь войти, Марсель. Тереза, познакомьтесь, это моя подруга. Она живет здесь со мной.

Ти протянула руку. Длинные ногти Марсель царапнули ей ладонь. Она поцеловала Ти в щеку. Вне всякого сомнения, у обнаженной женщины на портрете было ее лицо – резкие черты, подчеркивающие ум.

– Ах, да, – сказал Анатоль, – Марсель – единственная из посторонних, кто знает, зачем вы здесь. Но не беспокойтесь. Это именно она все приготовила к вашему приезду – маленький дом в деревне, где вам будет удобно и где вы не встретите никого из знакомых. Никто не будет приставать к вам с расспросами. Деревенским жителям нет дела до чужих, разве что пошушукаются за вашей спиной, а вам не все ли равно? Завтра мы отвезем вас туда.

Дом стоял в самом конце единственной деревенской улицы, последний в ряду старинных домиков, что тянулись от мэрии до церкви. Дом состоял из простенькой кухни и двух спален.

Агнес недовольно фыркнула. Она с первого взгляда невзлюбила Анатоля и Марсель.

– Должна сказать вам, месье, что мисс Тереза не привыкла к такому жилью.

– Думаю, что да, – спокойно ответил Анатоль. – Но в сложившейся ситуации мы должны думать о том, что Терезе здесь будет тепло и за ней будет хороший уход. Через несколько месяцев – говорить легче, я понимаю, – через несколько месяцев все закончится.

Постепенно надвигалась холодная зима. Полумрак, казалось, повис на деревьях, и свет зажигали рано. Дома сейчас пьют чай с шоколадным тортом. Дождь оставил сверкающие капли на лепестках алой пушницы, а воздух холодит затылок. В конюшне Принцесса пьет воду, фыркая от удовольствия. А Мама с малышами Джулией и Лионелем… Ти моргнула.

Она уже пять минут читала одно и то же предложение. Ее мысли были за три тысячи миль отсюда. Или, может, до ее дома четыре тысячи миль? Вздохнув, она отложила книгу и сцепила холодные пальцы.

Агнес читала газету. Было непривычно видеть ее не за работой. Ти пришло в голову, что она никогда раньше не видела Агнес отдыхающей. И никогда раньше она не видела, как Агнес ест! Процесс принятия пищи, если над этим задуматься, а Ти думала о многих любопытных вещах, находясь в вынужденном ожидании и изоляции, очень личное и серьезное дело. Агнес ела очень деликатно, вдумчиво и беззвучно. Кому-то ее мысли показались бы странными. Джулия как-то отметила, что Агнес удивительно утонченная: всегда носит шляпу, ее манеры, как у белой женщины. Сейчас, в сумерках, золотые бусины ее ожерелья поблескивали на темной коже.

– Вы смотрите на мои бусы, они вам нравятся? Их подарил мне мой любовник, когда мне было пятнадцать, я была немногим моложе вас. Он расплачивался за них три года. – Она засмеялась. – Забавно, когда он рассчитался за них, я ему уже надоела.

– Ты… жила с ним?

– Конечно, жила! Естественно!

– Но ты назвала Марсель дурной женщиной за то, что она живет с Анатолем.

– Да, потому что есть разница. Вам не следует общаться с такими, как Марсель. Вы не такая, как я, вы – белая леди из хорошей семьи. Вы не такая, как я, – повторила Агнес. Ее губы искривились, она сердилась, а может, ей стало грустно.

Я совсем ее не знаю, подумала Ти, угадав ее смущение. Я всегда глядела на нее только как на прислугу.

Мрак заполнял комнату, холод проникал сквозь стены. Тяжесть под шерстяной тканью юбки увеличивалась. Ей хотелось, чтобы время бежало быстрее. Потом ей хотелось, чтобы время остановилось и чтобы событие, которое должно было случиться, никогда не произошло. Но часы стучали ровно, усугубляя тишину и увеличивая ее ужас.

Среди голых ветвей за окном засвистела птица, Агнес подняла голову:

– Послушайте! Боже мой, я не знала, что тут водятся птицы. Такое неподходящее место, даже для птиц.

– Они все возвращаются весной, – сделала усилие Ти. – Анатоль сказал, они прилетают тысячами. И деревья снова становятся зелеными.

– Что ж, посмотрим. К весне, в любом случае, ваши заботы будут позади. Хоть что-то будет хорошо.

Ее трудности будут позади! Хоть бы они прекратили говорить ей об этом! На глазах у нее выступили слезы, задержались на мгновение и покатились по щеке к дрожащему рту, но она не заплакала. Она стиснула кулаки, чтобы загнать внутрь панический ужас при мысли о том, что остаток своей жизни она проведет в полутемной комнате, как та несчастная девушка из семьи Беркли, о которой никто не упоминает.

– Извини, извини, Агнес. Я просто не хочу быть обузой. На меня так действует эта тишина, кажется, что это конец света.

– Не надо! Вам не нужно прятать от меня свои мокрые глаза!

– Я пытаюсь…

– Вы всегда были такой. Вы приходили с разбитой коленкой, кусая губы, чтобы только не заплакать. Послушайте, лучше выплакаться, чтобы комок в горле не душил вас.

Агнес поднялась, газета упала на пол:

– Безумный мир! Бедная Ти, бедная маленькая Ти! Если бы я могла забрать то, что внутри вас, забрать себе! Мне сорок восемь, а что толку – я одна! Вы можете это понять? Как я хотела…

– Надеюсь, я умру.

– Вы не умрете. Вы молодая и сильная. Вы встанете уже на другой день.

Ти попыталась обхватить свою расплывшуюся талию:

– Я ненавижу то, что у меня внутри. И мне жалко его, потому что я ненавижу его. Ты можешь это понять?

– Да. Да. И мне тоже жалко.

Агнес заплакала. Маленькая комната наполнилась плачем. Это было невыносимо. Ти встала, вышла в другую комнату, легла там. В сумраке она ясно различала наполовину законченный Анатолем холст, прикрепленный к шкафу.