Настала ночь. Мы ждали чуда.

Чернел пред нами черный крест.

Каменьев сумрачная груда

Блистала под мерцаньем звезд.

Печальных женщин воздыханья,

Мужчин угрюмые слова,—

Нарушить не могли молчанье,

Стихали, прозвучав едва.

И вдруг он вздрогнул. Мы метнулись,

И показалось нам на миг,

Что глуби неба распахнулись,

Что сонм архангелов возник.

Распятый в небо взгляд направил

И, словно вдруг лишенный сил,

«Отец! почто меня оставил!»

Ужасным гласом возопил.

И римский воин уксус жгучий

На губке протянул шестом.

Отведав, взор он кинул с кручи,

«Свершилось!» — произнес потом.

Все было тихо. Небо черно.

В молчаньи холм. В молчаньи дол.

Он голову склонил покорно,

Поник челом и отошел.

1911

Гретхен, Гретхен, в темной нише

Храма ты преклонена.

Гул органа слышен свыше,—

Голос: «Здесь ты не одна!»

Гретхен, Гретхен! светлый гений!

Тайну страшную храня,

В час томлений, в час молений

Позабудь, в слезах, меня…

Что я могу, — напрасно- рвущий

Оковы грозных, прошлых лет,

Вторичной жизнию живущий

И давший Дьяволу обет?

Что я могу, — узнавший тайны

Души, и смерти, и всего,

Отвергший этот мир случайный,

Проклявший бога своего?

Одним своим прикосновеньем

Я опалил твой детский лик;

Я ядовитым дуновеньем

К цветку твоей души приник.

Я простираю руки с лаской,—

Но в ласке затаен позор;

Свое лицо скрываю маской,—

Горит под ней надменный взор.

Я к свету за тобой дерзаю,—

Рука, как камень, тяжела,

И мы с тобой летим не к раю,

Но в бездну, где тоска и мгла.

Хочу бежать, — но неизбежно

Влекусь к тебе, к магниту сталь;

Хочу молить с тревогой нежной,

Но смертный зов моя печаль.

Я — ужас, я — позор, я — гибель,

Твоих святынь заветных тать!

Но, в миг паденья, снежной глыбе ль

Свое стремленье задержать!

Гретхен, Гретхен! в темной нише

Храма ты преклонена.

Слышишь божий голос свыше:

«Ты навек осуждена!»

Гретхен, Гретхен! светлый гений!

Встала ты в лучах из тьмы!

Но за мной клубились тени,—

И во мраке оба мы!

26 ноября 1911

На Невском, как прибой нестройный,

Растет вечерняя толпа.

Но неподвижен сон спокойный

Александрийского столпа.

Гранит суровый, величавый,

Обломок довременных скал!

Как знак побед, как вестник славы,

Ты перед царским домом стал.

Ты выше, чем колонна Рима,

Поставил знаменье креста.

Несокрушима, недвижима

Твоя тяжелая пята,

И через кровли низких зданий,

Всё озирая пред собой,

Ты видишь в сумрачном тумане

Двух древних сфинксов над Невой.

Глаза в глаза вперив, безмолвны,

Исполнены святой тоски,

Они как будто слышат волны

Иной, торжественной реки,

Для них, детей тысячелетий,

Лишь сон — виденья этих мест,

И эта твердь, и стены эти,

И твой, взнесенный к небу, крест.

И, видя, что багряным диском

На запад солнце склонено,

Они мечтают, как, — давно,—

В песках, над падшим обелиском,

Горело золотом оно.

9 апреля 1909

Упорный, упрямый, угрюмый,

Под соснами взросший народ!

Их шум подсказал тебе думы,

Их шум в твоих песнях живет.

Спокойный, суровый, могучий,

Как древний родимый гранит!

Твой дух, словно зимние тучи,

Не громы, но вьюги таит.

Меж камней, то мшистых, то голых,

Взлюбил ты прозрачность озер:

Ты вскормлен в работах тяжелых,

Но кроток и ясен твой взор.

Весь цельный, как камень огромный,

Единою грудью дыша,—

Дорогой жестокой и темной

Ты шел, сквозь века, не спеша;

Но песни свои, как святыни,

Хранил — и певучий язык,

И миру являешь ты ныне

Все тот же, все прежний свой лик.

В нужде и в труде терпеливый, —

Моряк, земледел, дровосек,—

На камнях взлелеял ты нивы,

Вражду одолел своих рек;

С природой борясь, крепкогрудый,

Все трудности встретить готов,—

Воздвиг на гранитах причуды

Суровых своих городов.

И рифмы, и кисти, и струны

Теперь покорились тебе.

Ты, смелый, ты, мощный, ты, юный,

Бросаешь свой вызов судьбе.

Стой твердо, народ непреклонный!

Недаром меж скал ты возрос:

Ты мало ли грудью стесненной

Метелей неистовых снес!

Стой твердо! Кто с гневом природы

Веками бороться умел,—

Тот выживет трудные годы,

Тот выйдет из всякой невзгоды,

Как прежде, и силен и цел!

Август 1910

Моя страна! Ты доказала

И мне и всем, что дух твой жив,

Когда, почуяв в теле жало,

Ты заметалась, застонала,

Вся — исступленье, вся — порыв!

О, страшен был твой недвижимый,

На смерть похожий, черный сон!

Но вдруг пронесся гул Цусимы,

Ты задрожала вся, и мнимый

Мертвец был громом пробужден.

Нет, не позор бесправной доли,

Не зов непризванных вождей,

Но жгучий стыд, но ярость боли

Тебя метнули к новой воле

И дали мощь руке твоей!

И как недужному, сквозь бреды,

Порой мелькают имена,—

Ты вспомнила восторг победы,

И то, о чем сказали деды:

Что ты великой быть — должна!

Пусть ветры вновь оледенили

Разбег апрельский бурных рек:

Их жизнь — во временной могиле,

Мы смеем верить скрытой силе,

Ждать мая, мая в этот век!

1911

Как Мелизанда, и ты уронила корону в глубокий родник,

Плакала долго, напрасно клонила над влагой прозрачной

свой лик.

Встретил в лесу тебя рыцарь суровый, пути потерявший

ловец.

Странницей грустной нежданно пленился, другой тебе

подал венец.

В замок угрюмый, старинный, старинный он ввел, как

царицу, тебя,

Чтил он твой взор и твой голос певучий, тебе поклонялся,

любя.

Но ты бежала от всех поклонений, с тоской о чудесном,

ином…

Кто же сразил тебя ночью, жестокий, тяжелым и острым

мечом!

Рыцарь суровый, над телом погибшей и руки ломай, и

рыдай!

Верим мы все, что открыт Мелизанде желанный и радост-

ный рай.

1910