Тяжела, бесцветна и пуста

Надмогильная плита.

Имя стерто, даже рыжий мох

Искривился и засох.

Маргаритки беленький цветок

Доживает краткий срок.

Ива наклонила на скамью

Тень дрожащую свою,

Шелестом старается сказать

Проходящему; «Присядь!»

Вдалеке, за серебром ракит,

Серебро реки блестит.

Сзади — старой церкви вышина,

В землю вросшая стена.

Над травой немеющих могил

Ветер веял, и застыл.

Застывая, прошептал в тени:

«Были бури. Сон настал. Усни!»

<1911>

Мечты любимые, заветные мечты,

Виденья радости — и красоты!

Вы спите, нежные, в расписанных гробах,

Нетленные, прекрасные, но прах.

От ветра и лучей, в молчаньи пирамид,

Таимы, — вы храните прежний вид.

И только я один, по лестнице крутой,

Схожу порой в молитвенный покой.

Вы, неподвижные, встречаете меня

Улыбкой прежде нежившего дня.

Вы мне, безмолвные, спокойствием своим,

Вновь говорите: «Рай недостижим!»

И долго я смотрю на давние черты,

Мечты заветные, мои мечты!

И, скорбно уходя, я запираю дверь,

Храня мой склеп надежд, мой склеп потерь.

Едва коснется день прекрасного лица,

Все станет пепл пред взором пришлеца.

Мой потаенный храм, мой мир былых годов,

Всё станет — ряд расписанных гробов.

Пусть жизнь зовет, шумит, пусть новый вьется стяг.

Я вас храню. Вас не увидит враг.

1910–1911

Как ясно, как ласково небо!

Как радостно реют стрижи

Вкруг церкви Бориса и Глеба!

По горбику тесной межи

Иду, и дышу ароматом

И мяты, и зреющей ржи.

За полем усатым, не сжатым

Косами стучат косари.

День медлит пред ярким закатом…

Душа, насладись и умри!

Всё это так странно знакомо,

Как сон, что ласкал до зари.

Итак, я вернулся, я — дома?

Так здравствуй, июльская тишь,

И ты, полевая истома,

Убогость соломенных крыш

И полосы желтого хлеба!

Со свистом проносится стриж

Вкруг церкви Бориса и Глеба.

1910

Белкино

В полях забытые усадьбы

Свой давний дозирают сон.

И церкви сельские, простые

Забыли про былые свадьбы,

Про роскошь барских похорон.

Дряхлеют парки вековые

С аллеями душистых лип.

Над прудом, где гниют беседки,

В тиши, в часы вечеровые,

Лишь выпи слышен зыбкий всхлип.

Выходит месяц, нежит ветки

Акаций, нежит робость струй.

Он помнит прошлые затеи,

Шелк, кружева, на косах сетки,

Смех, шепот, быстрый поцелуй.

Теперь всё тихо. По аллее

Лишь жаба, волочась, ползет

Да еж проходит осторожно…

И всё бессильней, всё грустнее

Сгибаются столбы ворот.

Лишь в бурю, осенью, тревожно

Парк стонет громко, как больной,

Стряхнуть стараясь ужас сонный…

Старик! жить дважды невозможно;

Ты вдруг проснешься, пробужденный

Внезапно взвизгнувшей пилой!

1910–1911

Большой дорогой, шоссе открытым,

Широкой шиной вздымая пыль,

Легко несется автомобиль.

Смеемся рощам, дождем омытым,

Смеемся далям, где темен лес,

Смеемся сини живых небес!

Поля, пригорки, луга, долинки,

Внезапно — церковь, изб темный ряд,

Мелькают лица, столбы летят…

И на подушках мы в лимузинке,

Куря беспечно, бесплодный взор

Бросаем бегло на весь простор…

25 мая 1911

На сухой осине серая ворона,

Поле за оврагом, отдаленный лес,

Серый молочайник у крутого склона,

Мухомор на кочке, вздутый, словно бес.

Грустно, нелюдимо, пусто в мире целом,

Колеи дороги поросли травой,

Только слабо в небе, синевато-белом,

Виден дым далекий, верно, над избой.

Взором утомленным вижу в отдаленьи

Разноцветный веер недожатых нив,

Где-то есть жилище, где-то есть селенье,

Кто-то здесь, в просторах, уцелел и жив…

Или я чужой здесь, в этой дикой шири,

Одинок, как эта птица на суку,

Говорящий странник в молчаливом мире,

В даль полей принесший чуждую тоску?..

18 июля 1911

Синие, чистые дали

Между зеленых ветвей

Бело-молочными стали…

Ветер играет смелей.

Говор негромкого грома

Глухо рокочет вдали…

Всё еще веет истома

От неостывшей земли.

Птицы кричали и смолкли;

С каждым мгновеньем темней.

В небо выходит не полк ли

Сумрачных, страшных теней.

Вновь громовые угрозы,

Молнии резкий зигзаг.

Неба тяжелые слезы

Клонят испуганный мак.

Ливень, и буря, и где-то

Солнца мелькнувшего луч…

Русское, буйное лето,

Месяцы зноя и туч!

1911

И снова давние картины

(Иль только смутные мечты):

За перелеском луговины,

За далью светлые кресты.

Тропинка сквозь орешник дикий

С крутого берега реки,

Откос, поросший повиликой,

И в черных шапках тростники.

В воде виляющие рыбы,

Над ней мелькание стрекоз;

Далеко видные изгибы

Реки, ее крутой откос.

А дальше снова косогоры,

Нив, закруживших кругозор,

Пустые, сжатые просторы

И хмурый, синеватый бор.

И первый плуг в далеком поле

В сопровожденьи бороны…

Виденья давней, детской воли, —

Иль только радостные сны.

27 июля 1910

По дороге встречный странник,

В сером, рваном армяке,

Кто ты? может быть, избранник,

Бога ищущий в тоске?

Иль безвестный проходящий,

Раздружившийся с трудом,

Божьим именем просящий

Подаянья под окном?

Иль, тая свои надежды,

Ты безлунной ночи ждешь,

Под полой простой одежды

Пронося разбойный нож?

Как узнать? мы оба скроем

Наши мысли и мечты.

Лишь на миг мелькнут обоим

Те ж дорожные кусты,

Лишь на миг увидят двое,

Меж незыблемой листвы,

Те же, дремлющие в зное,

Дали вечной синевы.

Разошлись — и ты далече…

Колеи крутой изгиб…

И уж я забыл о встрече,

Заглядясь на красный гриб.

2—6 августа 1910