Осиротела Музыка, И с ней

Поэзия, сестра, осиротела.

Потух цветок волшебный у предела

Их смежных царств, и пала ночь темней

На взморие, где новозданных дней

Всплывал ковчег таинственный. Истлела

От тонких молний духа риза тела,

Отдав огонь Источнику огней.

Исторг ли Рок, орлицей зоркой рея,

У дерзкого святыню Прометея?

Иль персть опламенил язык небес?

Кто скажет; побежден иль победитель,

По ком — немея кладбищем чудес —

Шептаньем лавров плачет муз обитель?

Он был из тех певцов (таков же был Новалис),

Что видят в снах себя наследниками лир,

Которым на заре веков повиновались

Дух, камень, древо, зверь, вода, огонь, эфир.

Но, между тем как все потомки признавались,

Что поздними гостьми вошли на брачный пир,—

Заклятья древние, казалось, узнавались

Им, им одним опять — и колебали мир.

Так! Все мы помнили — но волил он и деял.

Как зодчий тайн, Хирам, он таинство посеял

И Море Медное отлил среди двора.

«Не медли!»— звал он Рок; и зову Рок ответил,

«Явись!»— молил Сестру — и вот — пришла Сестра.

Таким свидетельством пророка Дух отметил.

Мечты ли власть иль тайный строй сердечный,

Созвучье молчаливое певцов,

Иль нежный серп над белизной зубцов,

И встречный звон, и луч заката встречный,

И рдеющий убор многовенечный

Церквей и башен, или дух отцов

Двоих путеводили пришлецов

На кладбище обители приречной,—

Но вечер тот в душе запечатлен.

Плыл, паруса развив, ковчегом новым

Храм облачный над спящим Соловьевым;

А за скитом, в ограде внешних стен,

Как вознесенный жертвенник, молила

О мире в небе Скрябина могила.

Обуреваемый Париж! Сколь ты священ,

Тот видит в облаке, чей дух благоговеет

Пред жертвенниками, на коих пламенеет

И плавится Адам в горниле перемен.

То, как иворий, бел, — то черен, как эбен, —

Над купиной твоей гигантский призрак реет.

Он числит, борется, святыни, чары деет…

Людовик, Юлиан, Картезий, Сен-Жермен —

О, сколько вечных лиц в одном лице блистает

Мгновенной молнией! — Моле, Паскаль, Бальзак…

И вдруг Химерою всклубится смольный мрак,

И демон мыслящий звездой затменной тает:

Крутится буйственней, чем вавилонский столп,

Безумный легион, как дым, безликих толп.

Кто б ни был ты в миру — пугливый ли отшельник,

Ревнивец тайных дум, спесивый ли чудак,

Алхимик, некромант или иной маньяк,

Пророк осмеянный, непризнанный свирельник,—

Перед прыжком с моста в толпе ль снуешь,

                                бездельник,

Бежишь ли, нелюдим, на царственный чердак,—

Мелькнет невдалеке и даст собрату знак

Такой же, как и ты, Лютеции насельник.

Всечеловеческий Париж! В тебе я сам

Таил свою любовь, таил свои созданья,

Но знал консьерж мой час стыдливого свиданья;

В мансарде взор стремил сосед мой к небесам;

Двойник мой в сумерках капеллы, мне заветной,

Молился пред моей Мадонной неприметной.

Родная речь певцу земля родная:

В ней предков неразменный клад лежит,

И нашептом дубравным ворожит

Внушенных небом песен мать земная.

Как было древле,— глубь заповедная

Зачатий ждет, и дух над ней кружит…

И сила недр, полна, в лозе бежит,

Словесных гроздий сладость наливная.

Прославленная, светится, звеня

С отгулом сфер, звучащих издалеча,

Стихия светом умного огня.

И вещий гимн, их свадебная встреча,

Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня,—

Творенья духоносного предтеча.

Скрипят полозья. Светел мертвый снег.

Волшебно лес торжественный заснежен.

Лебяжьим пухом свод небес омрежен.

Быстрей оленя туч подлунных бег.

Чу, колокол поет про дальний брег…

А сон полей безвестен и безбрежен…

Неслежен путь, и жребий неизбежен,

Святая ночь, где мне сулишь ночлег?

И вижу я, как в зеркале гадальном,

Мою семью в убежище недальном,

В медвяном свете праздничных огней.

И сердце, тайной близостью томимо,

Ждет искорки средь бора. Но саней

Прямой полет стремится мимо, мимо.

Незримый вождь глухих моих дорог,

Я подолгу тобою испытуем

В чистилищах глубоких, чей порог

Мы жребием распутья именуем.

И гордости гасимой вот итог:

В узилищах с немилым я связуем,

Пока к тому, кого любить не мог,

Не подойду с прощеным поцелуем.

Так я бежал суровыя зимы:

Полуденных лобзаний сладострастник,

Я праздновал с Природой вечный праздник.

Но кладбище сугробов, облак тьмы

И реквием метели ледовитой

Со мной сроднил наставник мой сердитый.

Зима души. Косым издалека

Ее лучом живое солнце греет,

Она ж в немых сугробах цепенеет,

И ей поет метелицей тоска.

Охапку дров свалив у камелька,

Вари пшено, и час тебе довлеет;

Потом усни, как все дремой коснеет…

Ах, вечности могила глубока!

Оледенел ключ влаги животворной,

Застыл родник текучего огня,

О, не ищи под саваном меня!

Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,

Я ж истинный, плотскому изменя,

Творю вдали свой храм нерукотворный,

Преполовилась темная зима.

Солнцеворот, что женщины раденьем

На высотах встречали, долгим бденьем

Я праздную. Бежит очей дрема.

В лес лавровый холодная тюрьма

Преобразилась Музы нисхожденьем;

Он зыблется меж явью и виденьем,

И в нем стоит небесная сама.

«Неверный!— слышу амброзийный шепот.—

Слагался ль в песнь твой малодушный ропот?

Ты остовом ветвистым шелестел

С останками листвы сухой и бурой,

Как дуб под снегом; ветр в кустах свистел;

А я в звездах звала твой взгляд понурый».