Через неделю пришли сюда следопыты, замостили камнем дно, песком посыпали и позвали тучи. Три дня и три ночи лили воду. А на четвертый заголубело на месте бывшего болота большое прозрачное озеро. По берегам озера посадили следопыты сосновые семена, и проросла старая сосна десятками маленьких сосенок. Гномики остались жить здесь — много в этой земле было алмазов и золота. А ведь главное дело гномов — искать драгоценные камни. Следопыты же принялись за свое старое дело — отыскивать и осушать грязные болота, на которых находит себе приют тоска.

Заметили вы, что все меньше и меньше тоски в мире? Это работа болотных следопытов. Настанет время — и она исчезнет совсем. Навсегда!

Книжка умолкла. Мурашка и Зучок переглянулись — неужели все? Ведь обещала две сказки рассказать, неужели забыла? И только было Мурашка открыл рот, чтоб напомнить книжке о ее обещании, как снова зашуршали листья, и сквозь их шуршание стали проступать слова, и снова потекла сказка...

Давно ли это случилось или недавно — не знает никто. То ли весенние ручейки подслушали где-то эту историю, то ли травы нашептали, то ли капли дождя отстучали — не знаю...

Все короче становились дни, все длиннее ночи. Все дольше пряталось солнце за тучами, и слабели его лучи. Прилетел из страны льдов холодный северный ветер Жемиес, забросал землю колючим снегом, намел скрипучие сугробы. Холодно и неуютно стало в мире. Улетели в теплые края птицы. Укрылись гномы в домиках под старыми пнями дожидаться весны.

И вот наступила новогодняя ночь. Гномы собрались в гости к самому старому из них — дедушке Лабасу, который прожил на свете две тысячи восемьсот лет и знал очень много интересных историй...

Мурашка даже привскочил, посмотрел на Зучка:

— Слышишь — старый Лабас! Это тот гном, что дедушке Ротриму волшебную раковину подарил, да?

— Да, — шепотом ответил Зучок, — тихо. Давай слушать.

...Мерцали светлячки на еловой лапе — у гномов тоже бывает новогодняя елка. И уж было собрались все поздравить друг друга с праздником, как в двери кто-то постучал.

Старый Лабас отворил дверь, и вместе с порывом метели через порог шагнул небольшой старый краб.

— А, это ты, Грут? Входи, входи!

Все сразу узнали старейшину прибрежных крабов Грута Гракка. Краб перевел дыхание и, усаживаясь на придвинутый стул, торопливо заговорил:

— Я пришел за помощью, друзья. Не помню я на своем веку такого — а я ведь ненамного моложе тебя, Лабас. Не помню я, чтобы замерзало наше море. Тяжелый лед сковал его грудь, и не может оно дышать. И даже солнце не в силах помочь ему, оно само ослабело. Умирает наше море, и вместе с ним умрем мы. Я пришел просить вас помочь нам сломать ледяные оковы моря, дать вздохнуть ему...

Пробираясь между корнями вековых сосен, что уносят свои красные стволы к самому небу, зашагали гномы к морю. Вот уже совсем близко оно, только не слышно рокота волн — на лету схвачены они лютым морозом. И во все стороны далеко-далеко под холодным лунным светом распростерлась ледяная равнина.

Застучали молоточки гномов, высекая холодные синие искры. Ледяная пыль повисла в воздухе. А когда встал серый зимний рассвет, все увидели, как мало сделано. Совсем приуныл старый краб, и никто не решался его утешать. Ледяной панцирь, слегка поцарапанный молоточками гномов, продолжал душить море.

И вдруг что-то вспыхнуло вокруг, будто брызнуло летнее солнышко. Оглянулись гномы и в изумлении замерли. На берегу, подняв лицо к слабому солнцу, стояла девушка. Золотые волосы струились по плечам ее до самой земли, и там, где они касались земли, снег таял.

— Кто ты? — спросил старый Лабас.

— Я Дайна, — просто ответила девушка и, наклонившись, взяла старого гнома на ладонь.

— «Дайна» — значит «песня», — сказал Лабас.

— Да, песня. А что вы делаете здесь?

Старый краб Грут невесело рассказал о беде, которая ждет море.

— За дело! — сказала Дайна, и все гномики снова бодро застучали своими молоточками — с песней всегда работается легче. А Дайна распустила золотые косы по ледяной равнине моря, и из-под них брызнули голубоватые ручейки тающего льда. И вот широкая трещина рассекла ледяной панцирь. Набрало море полную грудь, напряглось и разорвало тяжелые оковы! Выглянули из-под снега первые любопытные травинки. Заплясали от радости гномы и Грут Гракк со всем своим племенем, освобожденным из ледяного плена. А когда оглянулись — никого уже рядом не было.

— Дайна! — закричали гномы.

И то ли послышалось им, то ли вправду донеслось сквозь шорох ветвей:

— До свиданья! Я лечу дальше...

— Дедушка, — сказал самый маленький гном, — а может, это была весна?

Старый Лабас помолчал, глядя куда-то вдаль, и сказал:

— И у песни, и у весны одно дело — приносить радость... Летает песня по свету и входит в дома, неся людям радость. Бросает солнце в море лучи, и выносит море на берег солнечные камешки — может, найдет их Дайна. И находят люди осколки солнца, и приходит к ним радость. И песня. Потому и зовется с давних времен это море Янтарным. И еще говорят старые моряки, что в сильный туман, когда корабль сбивается с курса и гибель грозит ему, если прислушаться — издалека доносится тихая песня. Правь на голос, и ты придешь к цели. А самым веселым морякам иногда даже удается разглядеть у берега девушку с золотыми косами. Веселые верят в это, а хмурые говорят, будто это солнечные блики пляшут на воде. Кто знает...

— Спасибо, книжка, — сказал Зучок, когда страницы смолкли. А Мурашка снова огорченно подумал: вот ведь сколько повидал Синий Ветер, а тебе хоть глазком бы глянуть, да куда там. Хорошо хоть книжку дедушка Ротрим подарил. Да и то как посмотреть: и слушать интересно, и досада берет.

Домой шагали молча.

— Слушай, Мурашка, — Зучок остановился, словно споткнувшись, — знаешь, кто мы с тобой?

— Ты что? Как это — кто мы? — удивился Мурашка. Но Зучок продолжал:

— Нам ведь надо было сказки книжкины записывать!

— Это еще зачем? — еще больше удивился Мурашка. Зучок посмотрел на него с сожалением:

— Ты что, не заметил — мы ведь ее каждый день заново перелистываем, а она каждый раз новую сказку рассказывает.

— Ну и что тут плохого? — язвительно спросил Мурашка.

— А если ты еще раз захочешь услышать то, что она однажды уже рассказала?

— Попросим — расскажет, — не очень уверенно сказал Мурашка.

— Ну что ж, надо проверить, — с сомнением проговорил Зучок, — только я думаю, что ничего не выйдет.

— Выйдет — не выйдет, посмотрим, — отрезал Мурашка, — вечно ты должен гадать!

— Ладно-ладно, — примирительно сказал Зучок, и вдруг снова остановился как вкопанный: — Слушай, да ведь мы теперь каждый день сможем к старому дубу ходить!

— А школа? — с недоумением спросил Мурашка, удивленно глядя на товарища: что это такое он городит?

— Школа, школа, — засмеялся Зучок, — да в субботу последний день!

Но Мурашка и сам уже все вспомнил — с понедельника ведь каникулы!

— Уррра! — закричали они в один голос. Из-за листка высунулись рожки, и заспанная улитка неприязненно спросила:

— Чего это вы расшумелись, а? Сами не спите и другим не даете!

— Белый день на дворе — кто же спит-то в такую пору? — удивился Мурашка. — Шутишь, что ли?

— Когда хочу, тогда и сплю, — недовольно пробурчала улитка, втягиваясь в свой домик, и изнутри пригрозила: — Смотрите, родителям пожалуюсь!

— Ябеда-карябеда, — сказал Мурашка, но Зучок остановил его:

— Пусть спит себе, пошли...

В субботу Зучок и Мурашка со всех ног помчались домой — хвастать. Хоть вообще-то хвастать не очень хорошо, но, по правде говоря, Зучку и Мурашке было чему радоваться: не каждый же день первоклассники переходят во второй класс, да еще и с круглыми пятерками в табеле!

Наскоро попрощавшись у развилки, Мурашка еще раз напомнил:

— Значит, завтра в восемь!

— Ясное дело, — подтвердил Зучок, — как всегда...

Наутро Мурашка, наскоро перекусив, помчался к старому дубу. Но на этот раз ему пришлось ждать. Зучка — точного Зучка! — так долго, что даже надоело. А когда надоело совсем, Мурашка рассердился и, не разбирая дороги, понесся к дому Зучка, чтобы сказать ему все, что он о нем думает. Притаившись за травинкой, он тихонько свистнул, подождал, свистнул громче. И снова никто не отозвался. «Ну, Зучок, держись!» — подумал Мурашка и свистнул так, что у самого уши заболели. Хлопнула дверь. Мурашка высунулся из-за своего укрытия и тут же присел. Но было поздно. Прямо перед ним стоял не Зучок, а дядя Жук.