Он не стал ее уговаривать, просить, умолять – просто воспользовался грубой силой. Алекс протестующе застонала, пытаясь вырваться, но его пальцы, как клещи, вцепились ей в плечи. Ему удалось раздвинуть ее плотно сжатые губы, и она почувствовала возбуждающее прикосновение его языка. Она задрожала и попыталась вонзить яростно сжатые кулаки в грудь Дэйва в безнадежной попытке потушить непрошеный огонь, вспыхнувший в ее жилах, который ясно дал ей понять, что она все еще неравнодушна к своему мужу. Даже ненавидя его до самой глубины своего существа, она чувствовала, что ее непреодолимо влекло к нему.

В отчаянии Алекс ударила его босой ногой, но это не помогло. Дэйв не собирался отпускать ее. Она была в его власти, ее напрягшееся тело было не более чем тростинкой, подчиняющейся его воле.

Отпустив плечо Алекс, он одной рукой взял в кольцо ее тонкую талию, а пальцами другой стал наматывать длинные шелковистые пряди, безжалостно оттягивая ее голову назад и не давая уклониться от поцелуя. Ей стало жарко в толстом махровом халате; кожа горела, как от прикосновения крапивы: ощущение прильнувшего к ней другого тела вытеснило все остальные. Другой, внутренний жар разгорался в глубине ее существа, приводя в смятение. Она поняла, что не в состоянии сдержать чувства, как невозможно остановить рой пчел, летящих на мед.

Это нечестно, подумала Алекс, это несправедливо, что он все еще может делать это со мной! Она ненавидела себя и презирала его за то, что он вынудил ее обнаружить эту слабость.

– Будь ты проклят! – вырвалось у нее, когда Дэйв наконец оторвался от нее, чтобы сделать вдох.

Его щеки пылали, но взгляд потемневших глаз выдавал удовлетворение.

– Что ж, – согласился он, переводя дыхание, – можешь проклинать меня, посылать к черту! Но ты хочешь меня, Алекс. Ты хочешь меня до умопомрачения. Тогда из-за чего весь этот кошмар?

Она вздрогнула: в его жестокой насмешке прозвучала горькая правда. Что-то темное всколыхнулось в глубине ее существа, она резко отклонилась назад, не обратив внимания на то, как больно натянулись от рывка ее волосы, и со звериным рычанием, совершенно чуждым для нее, бросилась вперед, готовая вцепиться ногтями в лице мужа.

Хорошая реакция спасла Дэйва от серьезных повреждений. Он вовремя отклонил голову назад, и ногти Алекс лишь оцарапали его шею, от подбородка до расстегнутого воротника рубашки.

– Ах ты, дикая кошка! – прохрипел он, разжав руку, которой удерживал ее за волосы. Освободив пальцы от цепляющихся волос, он дотронулся до оцарапанной шеи.

– Я тебя ненавижу! – выдохнула Алекс.

– Отлично, – грубо произнес Дэйв, снова притягивая ее к себе, – так мне будет даже проще взять тебя. Ведь тебе будет все равно, как я это сделаю.

– Давай-давай! – сказала она с издевкой. – Почему бы к адюльтеру не добавить еще и изнасилование?

– Изнасилование? – хрипло хохотнул он. – Разве мне когда-нибудь приходилось прибегать к насилию? За всю свою жизнь я не встречал более страстной женщины, чем ты!

– А Линда?

В тот же момент Алекс была бесцеремонно отброшена прочь. Дэйв угрожающе замахнулся, но тут же обхватил себя руками за плечи, будто пытаясь удержаться, чтобы не ударить жену. В его глазах было страдание.

– Прекрати, Алекс, – прошептал он. – Прекрати подталкивать меня к тому, о чем мы оба будем сожалеть!

Неужели она это делает? Подобно черту в юбке, поддразнивает его, как бы желая, чтобы он взял ее силой и тем самым окончательно доказал, какая он дрянь?

Да, призналась она себе, именно это она и делает, продолжая стоять здесь с горящими глазами и насмехаться над ним, вместо того чтобы давно уйти из комнаты. Но нет, ей хотелось удовлетворить свою ненависть, выплеснуть мучительное, горькое разочарование и ту боль, которая тяжелым комом осела в ее груди с того самого вечера, когда позвонила Мэнди.

И тут же, как сквозь длинный темный тоннель, она услышала свои слова, которые должны были еще больше разозлить его:

– Раз так, уходи! Почему бы тебе не проявить благородство, Дэйв, и не уйти отсюда ко всем чертям! Никто тебя здесь не держит! Убирайся к своей драгоценной Линде!

– Может, прекратишь упоминать это треклятое имя? – проскрежетал он.

– Линда, Линда, Линда! – нараспев повторила Алекс.

Что-то промелькнуло в глазах Дэйва – боль, страдание? – и исчезло, прежде чем Алекс смогла распознать, что это.

– Нет, – пробормотал он, снова притягивая ее к себе. – Ты, ты, ты!

Одно резкое движение Дэйва, и, не удержав равновесия, они оба, в сплетении рук и ног, упали на кровать.

То, что произошло вслед за этим, было меньше всего похоже на любовную игру. Это было сражение, поединок, в котором каждый стремился распалить другого, когда каждая нарочитая ласка немедленно вызывала ответную, когда в схлестнувшихся взглядах горячих глаз злость и страсть встречались с насмешкой и презрением. Чем больше возбуждался один, тем сильнее это подстегивало другого, и они оба, всё разгоняясь, летели по этому безумному пути, охваченные своими израненными, искореженными чувствами.

В какой-то момент к Дэйву, видимо, вернулось благоразумие, он попытался взять себя в руки и отпрянуть прочь. Но Алекс, почувствовав это, в слепом порыве панического страха, корни которого, наверное, были в боязни потерять его насовсем, сама прильнула к нему. Не то стон, не то мольба с ее именем сорвалась с его губ, когда она в нетерпении припала к ним своими жаждущими губами. Именно Алекс вдруг взяла на себя главную роль и повела его за собой от отчаянного старта до яростного финиша. Она оставила лежащего внизу мужчину дрожащим и обессилевшим, а сама едва смогла отползти прочь, чтобы сжаться в комок от горькой неудовлетворенности. Ее эмоции скреблись и царапались внутри, требуя выхода, в котором им было отказано, вызывая в ней чувства смятения и отвращения к себе самой.

Так кто же победил? – безрадостно спросила она себя и ответила: никто. Она испытывала досаду из-за своего порыва, из-за того, что ее толкнул на это страх потерять Дэйва. Но в то же время ей надо было вновь ощутить, как он полностью растворяется в ней, забывается в ее объятиях. Это было важно для нее – убедиться в том, что, сколько бы ни было у него женщин, она, маленькая, ничем не примечательная Алекс, все еще способна возбуждать в нем безумное желание.

Ей пришлось признаться себе, что и она хотела его, и это желание не оставляло места для гордости или самоуважения. Две слезинки скатились по ее бледным щекам. В конечном итоге она проиграла, потому что, приобретя уверенность в том, что все еще может возбуждать в нем вожделение, она сама потеряла способность отвечать на него. Ее слепое доверие к Дэйву исчезло, а вместе с доверием исчезла свобода любить и отвечать на любовь.

Это испугало ее, она почувствовала себя более одинокой, чем даже если бы он просто ушел от нее.

– Алекс?

Она повернула голову на подушке и увидела устремленные на нее темные глаза.

– Прости, – тихо сказал Дэйв.

Интересно, за что он просит прощение? За то, что произошло сейчас в этой постели? Или за все вообще? В конце концов, это не имеет значения.

Пожалуй, ничто уже больше не имеет значения.

Она почувствовала себя пустой скорлупкой, брошенной, одинокой, и даже тысяча извинений не смогла бы ничего изменить.

Слезы застилали ее глаза, просачиваясь по каплям на ресницы.

– Мне стыдно, – произнесла она осипшим, дрожащим голосом.

Что-то подозрительно блеснуло в глазах Дэйва.

– Иди сюда, – взволнованно сказал он, притянув ее к себе. – Алекс, я никогда в жизни не чувствовал себя более ужасно, – пробормотал он, уткнувшись в спутанный шелк ее волос, – и я клянусь, что никогда больше не сделаю ничего такого, что может причинить тебе такую боль.

Алекс уже не казалось столь невозможным поверить ему, простить и забыть, похоронить обиду на дне души в надежде, что вместе с ней уйдет и боль.

– Я люблю тебя, – хрипло сказал Дэйв. – Я действительно люблю тебя, Алекс.