Бог Библии, «в отличие от большинства божеств, не отражает положения человека» — замечает Мирча Элиаде. «У него нет семьи, а есть лишь небесный двор. Яхве одинок» (Histoire des croyances et des ides religieuses, vol. 1, Payot, 1976, p. 194). Это «одиночество» Яхве является следствием его собственной природы. Яхве не имеет происхождения, он не является результатом эволюции, процесса или становления. Он — вечность, он находится за пределами любых обозначений. Он лишь говорит: «Я — сущий» ('ehyeh'aser'ehyeh). Библия не даёт никакого объяснения, чтобы подтвердить это утверждение, не приводит никакого рассуждения, никакой философской последовательности. Она просто говорит о том, что есть, было всегда и будет всегда. Сущность Бога таким образом помещается в онтологическую бездну, всё более и более глубокую и всё более и более отделённую от мира. Это то, о чём свидетельствует исчезновение самого его имени, которое постепенно заменяется личным местоимением «он» (hu'), чтобы в конечном счёте стать совершенно непроизносимым — даже невыразимым (хотя бы и условно) звуком голоса.

Яхве — определённо единственное я вселенной, остальные являются я лишь косвенно. Яхве являет себя как коренное отличие (разумеется, образцовое для тех, кто его почитает). Он не только Другой, но и Совершенно Другой, ganzandere, о котором говорит Рудольф Отто. Подобным образом происходит обесценивание человека. Безусловно, он может быть «избран» или удостоиться Благодати. Ему также предоставляется выбор — спастись, соединившись лично с Яхве, или погибнуть навечно. Но этот выбор касается только лишь субъекта. Ничто не может сделать человека «равным» Яхве (Восточная церковь говорит об обожении людей; человек весь становится по причастию, тем, чем Бог является по сущности, т. е. нетварным, неописуемым и пр.).

Само собой разумеется, что у Яхве нет физических характеристик. Яхве невозможно определить, ощутить, описать.[22] Частые упоминания в Библии о его «лике», «престоле», «длани», «оке» и т. д. имеют чисто символическое значение: они объясняются тем, что, согласно известной формуле, Библия «говорит на человеческом языке». Такие выражения как «Бог-Отец» или «дети Божьи» точно так же, строго говоря, являются не более чем антропоморфизмами, которые невозможно принимать буквально. Яхве не порождал человеческого потомства. Слово «богиня» само по себе, как пишет Ренан, являлось бы «на еврейском языке ужаснейшим варваризмом» («Общая история и сравнительная система семитских языков»). Никто из людей не является сыном Яхве в собственном) смысле этого слова. (Даже в христианской перспективе, поскольку Иисус «единосущен» Отцу, Яхве является лишь отцом самого себя).

Тем не менее, подобный антропоморфизм отцовства/сыновства заслуживает того, чтобы на нём остановиться. В действительности, он настойчиво повторяется при разговоре о Завете. Яхве ещё раньше, чем быть богом причинности, является богом Завета. Он говорит с человеком, он даёт ему свои заповеди, он делает его сопричастным своей воле. Он избирает свой народ: «И буду ходить среди вас, и буду вашим Богом, а вы будете Моим народом» (Левит 26, 12). Классическая формулировка Завета: «И приму вас Себе в народ и буду вам Богом, и вы узнаете, что Я Господь, Бог ваш» (Исх. 6, 7). Этот завет с Яхве, Берит-Яхве, постоянно истолковывается как «договор с отцом» — форма отношений, светские выражения которой обнаруживаются у Руссо и Фрейда (в отличие, например, от Макиавелли, Монтескье, Токвиля или Ницше). В то же время, как было замечено Левинасом, «отдельное и сотворенное существо не только не происходит от отца, но и полностью от него отлично». Повторим, что, будучи «отцом», Яхве никого не рождает. Вследствие этого исключается возможность того, что однажды его «дети» сменят его, как сменяет отца сын, иногда со сложностями, но, в целом, естественным образом. В единобожии, продолжает Левинас, «само сыновство может представляться существенным для моей судьбы только в том случае, если сохраняется память о творении exnihilo, без которого сын не является по-настоящему другим». Лакан в 1964 г. заявил, что никакое сознательное существо не является «отцом просто потому, что оно является отцом». Жерар Юбер добавляет, что «самостановление сына в отце представляет становление отца в отце», а также, что «Бог является следствием развития представления о сознательном отце, но это развитие — монотеистическое — относится к разряду бессознательных идей» (Moise et la question de l'extriorit, in Cahiers Confrontation, printemps 1980).

Таким образом, есть основания полагать, что отношения, устанавливающиеся между человеком и Богом в иудео-христианском единобожии, обостряют связь отцовства/сыновства в невротической форме. Не только отец фактически находится на уровне, совершенно недосягаемом для сына, не только сын по этой причине заранее знает, что он никогда не сможет «занять место отца» и тем самым отождествить себя с ним, но и забавным образом отец не перестаёт — мы к этому ещё вернёмся — постоянно проявлять недоверие по отношению к «гордыне» своих детей, по отношению к риску, которому подвергаются стремящиеся «сменить» его, то есть вступающие с ним в соперничество. Таким образом оказываются в наличии все условия для задействования того, что теоретики трансактного анализа именуют «драматическим треугольником», образуемым спасителем, жертвой и преследователем. С фрейдистской точки зрения мы имеем здесь дело с образцовыми отношениями подавленной ненависти, ретроспективно сверхкомпенсированной при помощи утверждения недоступности. Страх, который внушает сыну отец, и, взаимообразно, страх, который сын внушает отцу, представляется нам одной из основ библейской мысли. В отношении мифа на ум приходит, естественно, требование Яхве: «Отделяй Господу всё, разверзающее ложесна; и всё первородное из скота, какой у тебя будет, мужеского пола, — Господу» (Исх. 13, 12). На ум также приходит поражение египетских первенцев (Исх. 12, 29–30) и, с другой стороны, несостоявшееся принесение Исаака в жертву Авраамом, его отцом., (Далее мы увидим, что в этом «семейном повествовании», к которому постоянно возвращается библейская история, очевидно постоянное предпочтение младшего старшему. Ритуальное принесение сына в жертву — вот цена, которую требует Яхве в качестве символического доказательства подчинения ему его «детей», но это жертвоприношение удерживается в «справедливых рамках» Богом, расположенным получить его ритуальный эквивалент и основать на нём свой Завет. Таким образом, единобожие должно истолковываться, согласно выражению Армандо Вердильоне (Le dissidence freudienne, Grasset, 1978), как «теология кастрации». Страх, который человек должен проявлять по отношению к Яхве, необходимый страх, знак которого он должен носить на своей плоти и символическим подобием которого является обрезание, является страхом более существенной «кастрации», должной помешать сыну унаследовать власть своего отца. Отсюда компенсаторный фантазм убийства отца собранием сыновей, разделяющих его власть на эгалитарной основе, фантазм, проявляющийся с полной сознателъностъю в самом центре фрейдовского дискурса. Единственный способ «сменить» отца, место которого невозможно занять, — убить его. В то же время система запрещает подобное убийство; воспоминание творения exnihilo, нарушающее нормальные отношения отцовства/сыновства, «подразумевает образование подавленного бессознательного и прекращение подавления» (Grard Huber, art. cit.). В результате бессознательное вынуждается постоянно колебаться между отождествляющим подчинением отцу и бесконечно подавляемым желанием освобождающего отцеубийства. (Подобное колебание, возможно, имеет определённое отношение к развитию Selbsthass— ненависти к себе). Берит-Яхве — ослабленное воплощение ритуальной кастрации — удваивает рождение: родиться по-настоящему, то есть без отца, место которого можно бы было занять, возможно только в Завете. Фрейд почувствовал реальность этой сложной системы, по постарался отвести подозрение. Братья не убили отца — но они никогда не переставали желать его убить, и именно это желание, выражающееся только в самой глубине их «я», лежит в. основе их чувства вины. Теория убийства отца, как и теория об Эдипе, вероятно, имеет своим подлинным источником Библию — источником, сознательно утаённым Фрейдом с целью перевести внимание на греческий источник как более подходящий для его проектов.