Беппе Фенольо

Страстная суббота

Перевод с итальянского С. Токаревича

На кухонном столе стояла бутылочка с лекарством, которым отец натирался каждый вечер, приходя из мастерской, тарелка со следами оливкового масла, солонка… Этторе перевел взгляд на мать.

Она готовила на газовой плите, он смотрел на ее расплывшуюся фигуру, плоские ступни; когда она нагибалась, из-под юбки у нее, чуть выше колен, виднелись круглые резиновые подвязки.

Этторе любил ее.

Он сделал последнюю затяжку и швырнул окурок, целясь в кучу опилок на полу у плиты. Но промахнулся: окурок упал ближе, около ноги матери. Она наклонилась, бросила взгляд на сигарету и тут же опять принялась за стряпню.

— Ты что разглядывала? — спросил он с угрозой в голосе.

— Мне просто хотелось посмотреть, что около меня упало. — Она старалась говорить как можно равнодушней.

— Я отлично знаю эту твою манеру смотреть. Потуши его! — заорал он.

Нахмурившись, женщина взглянула на сына, потом опустила глаза и наступила на окурок.

— Потушила, — сказала она. И добавила: — Тебе вредно так много курить.

Этторе вскипел:

— Скареда! Не о моем здоровье ты печешься, а о своих деньгах. Да наживи я куреньем чахотку, ты не станешь расстраиваться! Ты денег на сигареты жалеешь… сквалыга!

Она опустила голову и ничего не ответила, только вздохнула так, что видно было, как грудь ее поднялась и опустилась.

Теперь он ждал, чтобы мать заговорила, но та молчала, а он, некрасиво выпятив нижнюю губу, следил за тем, как она с нарочитой тщательностью чистила картофелину, и накалялся все больше и больше: ему казалось, что своим молчанием мать берет над ним верх.

Он встал со стула и принялся расхаживать по кухне. Каждый раз, оказываясь у матери за спиной, он останавливался, ощущая сильнейшее желание задеть ее, может, даже толкнуть… Этого он не сделал, но в очередной раз остановившись позади нее, тронул ее за плечо и сказал:

— Знаешь, оставь ты меня лучше в покое.

— Я тебе ничего плохого не сказала. Ну что я такого сказала?

— Важно, что у тебя на уме. Что тебе приходит в голову каждый раз, когда ты видишь, что я закуриваю, а? Я знаю, тебе хочется стукнуть меня молотком! По-твоему, курить может только тот, кто зарабатывает на табак.

— Никогда я этого не говорила.

— Но ты это думаешь. Сознайся, что думаешь. — Он рванулся к ней с поднятыми кулаками. — Сознайся!

Мать уронила картофелину и повернулась к нему с ножом в руке.

— Отойди!

Он остановился. Мать сказала:

— Не подходи. Ты меня больше не испугаешь. Прошло то время, когда я тебя боялась.

Этторе рассмеялся.

— Да мне достаточно дотронуться до твоего подбородка пальцем, чтобы ты испугалась. Смотри, я как-нибудь это сделаю!

Она отстранила его совсем молодым движением и, проскользнув между ним и плитой, кинулась к двери.

— Карло! Карло! — позвала она.

Но сын обогнал ее и встал в дверях. Потом, набрав побольше воздуха и орудуя плечами, оттеснил ее к плите.

— Не выйдет, на этот раз тебе не удастся наябедничать отцу и, как тогда, довести его до того, что он чуть меня не избил и не проклял. — Он изобразил, как она пронзительным голосом звала отца. — Ничего у тебя не выйдет. Сначала должны объясниться мы с тобой, сначала разберемся сами, как мать с сыном. — Он рассмеялся.

Мать опять принялась за недочищенный картофель.

— Так что ты против меня имеешь?

— Ничего.

— Лгунья! Что ты имеешь против меня?

— Я твоя мать. И не могу ничего иметь против тебя. — Она обернулась и адвокатским жестом протянула руки ладонями вверх, показывая, что в них ничего нет.

Этторе в бешенстве затряс головой и, зажмурившись, прокричал:

— Что ты имеешь против меня-я-я!!

— То, что ты не работаешь! — крикнула она в ответ и спряталась в угол, за плиту.

Но он не тронулся с места, только еще раз тряхнул головой и выдавил долгое: «А-а-а!»

— То, что тебе двадцать два года и ты не работаешь, — повторила она.

— Так ты злишься на меня за то, что я не работаю и не приношу тебе этих мерзких денег. Ничего не зарабатываю, а ем, пью, курю, по воскресеньям хожу на танцы, а по понедельникам покупаю спортивную газету. Злишься, что я, не работая, хочу иметь все то, что другие зарабатывают своим горбом. Только это ты и знаешь, ты ни о чем другом слышать не хочешь, хотя то, другое, и есть главное, и есть правда, только она тебе невыгодна. Я в этой жизни не нахожу себе места, и ты это понимаешь, но думать об этом не хочешь. А я не нахожу себе места потому, что прошел войну. Запомни же раз навсегда, что я воевал и что война меня изменила, что она меня начисто отучила от этой жизни. Я еще тогда знал, что не сумею снова к ней привыкнуть, и теперь я целыми днями ничего не делаю именно потому, что стараюсь вернуть себе прежнюю привычку; только этим я и занят. Вот что ты должна и что ты не желаешь понять. Но я заставлю тебя понять это! — И он снова протянул к ней руку.

Она сказала:

— Зато я понимаю и своими глазами вижу, что ты не желаешь работать. Почему ты бросил работу на стройке?

— Хорошую работу мне там дали! Ты знаешь, почему я ее бросил, я тебе говорил, однажды я выложил это прямо тебе в лицо, вот как сейчас. Потому что это была работа не по мне, ты же видела, что меня там заставляли делать.

Выпятив губу, она отрицательно покачала головой.

— Видела, видела! — закричал он. — Ты приходила шпионить за мной, подглядывать, вправду ли я работаю или, может, пошел купаться на речку.

— Это тебе приснилось.

— Лгунья, мерзкая лгунья! — продолжал кричать он, и мать снова опустила голову. — Меня заставляли возить раствор из бетономешалки, целый день я бегал взад и вперед с тачкой, как проклятый. В партизанах я командовал двадцатью бойцами, и такая работа не по мне. Отец меня понял, и когда я ему все объяснил, он ничего не сказал, потому что он мужчина и…

— Твой отец дурак, несчастный дурак!

— Не смей называть дураком моего отца!

— Я могу говорить о твоем отце что угодно, называть его как пожелаю, только я одна! Твой отец дурак, он слеп, и ты его водишь за нос как хочешь, потому он никогда с тобой и не ссорится. Мы ругаемся с тобой, потому что я-то не дура, меня ты не проведешь, я знаю, что ты хочешь сказать, еще прежде, чем ты откроешь рот, вот почему мы ссоримся с тобой! — Она, казалось, опьянела от самодовольства и, уперев руки в бока, чуть не приплясывала.

Этторе сказал:

— Ты хитрая, ты умней его, этим ты его переплюнула, но я предпочитаю отца, хоть ты и называешь его дураком. Я отдаю предпочтение отцу, я люблю его больше, чем тебя, и если бы встал вопрос, кого из вас двоих оставить умирать, я, не задумываясь ни минуты, оставил бы тебя!

Тут Этторе и его мать оба страшно побледнели и замолчали.

Потом Этторе кинулся к матери, обнял ее за плечи и спрятал лицо в ее седых волосах, а она отталкивала его, упираясь в него руками и коленями, и кричала:

— Оставь меня, не тронь, уйди, чтобы я никогда тебя не видела.

Она разрыдалась, обливая слезами его голую шею, все еще отбиваясь, а он все крепче прижимал ее к себе так, что оба чуть не упали. Рывком восстановив равновесие, Этторе крикнул:

— Лучше не отбивайся, а то я могу сделать тебе больно, перестань, я все равно тебя не отпущу, хочу обнимать тебя и все, стой спокойно!

Она Наконец затихла, но все еще плакала, волосы ее пропахли керосином, а одежда — кухней.

— И почему только меня не убили? — спросил он. — Столько в меня стреляли — ив грудь и в спину — и все-таки не убили!

Она замотала головой.

— Не говори так, Этторе, лучше начни работать, берись за любую работу, не будь слепым, верь мне и не кричи, когда я тебе говорю, что мы уже почти на улице. Твоему отцу одному воза не вытянуть, а я только веду хозяйство, да и печень у меня больная. Если ты не начнешь работать, у нас не только не будет хлеба, жилья и одежды, но и мира в семье, так мы все озлобимся.