Это был старый банкир, еврей, который в 1920 году объявил себя банкротом. Этторе решил довериться ему. Он надеялся, что сумеет так себя поставить, что старик согласится иметь с ним дело.

В тот вечер, когда Этторе пришел в первый раз, Дзеку сильно испугался. Он встал со стула, и его дряхлое тело согнулось в дугу.

— Я знаю, что вы даете деньги в рост, — начал Этторе.

— Да, но только очень маленькие ссуды, — поспешил уточнить старик, — у меня самого почти нет денег, я могу ссужать ими разве только бродячих торговцев. Все деньги я потратил, чтобы спасти свою жизнь во время войны.

— А вклады вы не берете?

— Беру, но даю очень скромные проценты.

— Мне не надо никаких процентов, важно только, чтобы вы мне сберегли деньги.

Старик опустился на стул.

— Что ж, это можно. Какая у вас сумма?

— Миллион.

— Приносите.

Этторе принес деньги в два приема. Когда еврей спрятал их, Этторе предупредил его:

— Если со мной что-нибудь случится, не вздумайте под шумок присвоить их. Не пытайтесь проделать ту же штуку, что вы, по слухам, проделали в двадцатом году. Я написал одну бумагу…

— Я сам напишу тебе бумагу, — прервал его старик, — расписку. — Он взял в руки перо.

— Расписка — это клочок бумаги, который кладут в бумажник, — ответил Этторе, — а бумажник всегда при мне. Если случится что-нибудь со мной, то же случится и с распиской. Однако вы мне её дайте. Но предупреждаю: свою бумагу я вручил верному человеку, так что, если со мной что случится и вы попробуете схитрить, этот человек не станет себя вести, как те люди в двадцатом году, а не задумываясь, прострелит вам голову. Имейте в виду, этот человек будет пострашнее немцев.

Лицо старого еврея сморщилось, и он уронил перо.

Этторе заглянул ему в глаза и тихо сказал:

— Не шутите с теми, кто, как я, сражался с немцами. Между прочим, также и за вас.

Старик послушно кивнул, его пальцы все никак не могли удержать перо.

— Я уже стар… — сказал он.

Этторе добавил:

— И еще. Если вас не станет, — а у вас, я знаю, никого нет, — что будет с моими деньгами?

Старик улыбнулся:

— Я еще, кажется, не умираю… Ведь не на десять же лет ты отдаешь мне деньги?

Этторе, уходя, думал о бумаге, про которую говорил Дзеку и которой у него не было, он не знал, кому бы ее доверить, но теперь он чувствовал, что за старика может быть спокоен.

Их крупная игра была прервана смертью матери Бьянко. Она умерла в тот день, когда Этторе отнес банкиру еще триста тысяч лир.

Этторе ожидал похорон с волнением, но держался в стороне. Не так, как Пальмо, который провел ночь у одра покойной, договаривался с бюро похоронных процессий, заказывал гроб и даже менял деньги, чтобы раздать мелочь беднякам, которые провожали покойную до самых ворот кладбища. Этторе решил проверить на похоронах, какой репутацией пользуется в городе Бьянко. На похороны пришло много высокопоставленных и богатых горожан — коммунальные советники, врачи, нотариусы, учителя; пришли со знаменем представители Союза ветеранов войны. Глядя на всех этих людей, окружавших катафалк, Этторе подумал: «Порядок!» Увидел также и своего отца в парадном костюме и в новой шляпе и повторил про себя еще раз: «Порядок!»

По случаю траура Бьянко не выходил из дома, и Этторе переселился на это время к себе.

В воскресенье, после похорон, он надел костюм из шотландской шерсти, подаренный ему Бьянко, и красный галстук, который он купил в субботу вечером.

Когда он вошел в кухню, мать сидела у окна и глядела на крыши соседних домов.

— Ты не выходишь из дому по воскресеньям? — спросил он.

Она покачала головой.

— Отдыхаешь?

— Отдыхают мои руки и ноги, но не голова.

— А что делает твоя голова?

— Думает.

— О чем, мать?

Она многозначительно вздернула подбородок, давая понять, что у нее целый воз тем для размышления.

Он встал за ее спиной и сказал:

— Я знаю, чем ты занимаешься. Ждешь, пока все уйдут из дома, а потом закрываешься на замок и принимаешься пересчитывать денежки, которые я принес тебе за последнее время.

— Да там и считать-то нечего, — ответила она.

— Что?! — вскричал он.

— Ну ладно. Но я не считаю. И так знаю, сколько их.

— Ну, хватает тебе теперь? Ты довольна?

— Хватает, и я довольна, потому что ты выполняешь свой мужской долг, да все боюсь, что это скоро кончится…

— Не кончится, пусть только у Бьянко пройдут тяжелые дни, и он опять начнет гонять свои грузовики.

Потом Этторе спросил, куда пошел отец.

— Не знаю.

— Может, в остерию?

— Твой отец не ходит в остерию, как другие. Он, видно, пошел на мост, рекой любоваться.

— Ну, как он?

— Со здоровьем неплохо, но в голове у него что-то неладно, нужно следить за каждым его шагом, прямо как за ребенком. Теперь вот вбил себе в башку, что ему нужна собака. Хочет держать собаку, какую угодно дворняжку; говорит, нужно ему, чтобы какая-нибудь добрая душа была ему предана, хотя бы собака.

Что-то кольнуло Этторе в сердце. Он сказал:

— Будет у него собака, если он так хочет. Я найду и приведу.

— Мне не нужно грязи в доме.

— Но отец хочет собаку.

— Я с ним поговорю, и у него эта блажь пройдет.

— Ничего ты ему не скажешь и возьмешь собаку, — твердо сказал Этторе.

Она вздохнула и спросила:

— Куда ты сейчас? В кафе?

— Так, пройтись.

Мать сказала:

— С Вандой пойдешь?

— Тебе, я вижу, все известно.

— Ты же знаешь, что меня тебе не обмануть.

— Что ты имеешь против Ванды?

— Ничего. Только несчастная она, что тебя полюбила. Бедная девочка, несчастная. И я, твоя мать, ей это скажу. Несчастная она, что тебя любит. Скажу ей, как только встречу.

— Ах, так она несчастная, что меня любит? Потому что ты, будь ты девушкой, не пошла бы за меня? Да?

— Никогда! — отвечала она, качая головой и грозя ему пальцем.

Он расхохотался и обнял ее за плечи, а она все грозила ему пальцем, тогда он, дурачась, стал гладить ей шею и целовать волосы.

— Так говоришь, не пошла бы? За такого-то мужчину?! Еще как пошла бы, вцепилась бы прямо! Только сама бы ты была свеженькой девчонкой, а не старой каргой, как сейчас.

Он снова наклонился, чтобы поцеловать ей волосы, но она уклонилась, и поцелуй пришелся ей в шею. Она поежилась, потом выпрямилась и тихо произнесла:

— Знал бы ты, как далеко все это уходит с годами!

Немного помолчав, Этторе сказал:

— Ну, я оставляю тебя считать деньги.

Она пожала плечами, а он, уходя, подумал: «Господи, как все хорошо складывается!»

Сначала он решил заглянуть на спортивную площадку. Он шел и думал о Ванде, которая в этот час у себя дома готовилась к встрече с ним. Сколько он ни старался, никак не мог вспомнить, когда это началось, когда он полюбил ее, так же как он не мог бы сказать, откуда берут свое начало корни деревьев на аллее, по которой он шел. Перебирая в памяти события, он невольно останавливался на одном октябрьском вечере в дансинге братьев Норсе, через полгода после окончания войны.

Ванда танцевала блюз «Симфония» с Джорджо, сыном местного богатея, владеющего тремя мельницами, а Этторе наблюдал за ними, опершись о стойку бара. К этому времени он уже трижды обладал Вандой — дважды на берегу реки и один раз на холме. Теперь эти двое танцевали, тесно прижавшись друг к другу, щека к щеке, подбородок Ванды — на плече партнера, при этом видно было, как тело Ванды принимало импульсы, которые ей посылало тело Джорджо, и как ей передавалась его дрожь; глаза Ванды затуманились. Когда танец кончился, Джорджо, отступив на шаг и по-офицерски щелкнув каблуками, наклонился и поцеловал Ванду в голое плечо, у шеи. Ванда улыбнулась.

«Мерзкая шлюха!» — выругался про себя Этторе и пошел приглашать ее на следующий танец. Но танцующие потребовали, чтобы оркестр бисировал; снова заиграли тот же блюз, и Этторе не знал, куда деваться от злости. Чтобы не стоять столбом на краю площадки, не зная, что делать с руками, он вернулся к стойке и заказал еще стакан вина.